Джордано Бруно

Упомянул о первых учителях, рассказал, как стал послушником, как принял священнический сан. До 1576 года он находился в повиновении у начальствующих лиц ордена. О причинах, которые заставили его сбросить рясу, сказал кратко, не вдаваясь в подробности:

– В 1576 году я находился в Риме, в монастыре Марии делла Минерва, в повиновении у магистра Систо ди Лукка, прокуратора ордена. Я прибыл, чтобы представить оправдания, так как в Неаполе против меня дважды возбуждали дело.

В первый, раз, пояснил Бруно, его обвинили в презрении к святым образам, потому что он выбросил Из кельи иконы и оставил только распятие. А во второй раз совсем из-за пустяка. Его неправильно поняли. Один послушник читал «Историю семи радостей богородицы» в стихах. Бруно сказал ему, что читать эту книжку бесполезно, пусть вышвырнет ее и займется лучше чтением чего-нибудь другого.

– В то время, – продолжал Бруно, – когда я прибыл в Рим, это дело возобновилось в связи с другими обвинениями, содержание которых мне неизвестно. Поэтому-то я и покинул духовное звание, снял монашескую одежду и уехал в Генуэзскую область, в Ноли. Там я провел четыре или пять месяцев, занимаясь преподаванием грамматики детям.

На этом первый допрос обвиняемого закончился.

У инквизитора есть основания быть недовольным. Доносчик рассказал далеко не всю правду. Верный и послушный сын церкви, по велению совести выдавший еретика? Однако он не очень-то торопился. Трудно было сразу распознать преступную натуру Ноланца? Тот прожил в его доме совсем недолго – месяца два? Не два, а добрых четыре! Показания Чотто весьма неблагоприятны для Мочениго. Еще в начале февраля, перед поездкой Чотто на ярмарку, Мочениго был полон сомнений. По возвращении книготорговца он признался, что считает Бруно безбожником и подумывает выдать инквизиции, цо боится, видите ли, потерять деньги, которые на него потратил. С тех пор прошло много времени. Мочениго медлил. Совесть все молчала или он надеялся подчинить Бруно своей воле? Доносчик вынужден оправдываться, но его уверения звучат фальшиво. Он грозил Ноланцу Святой службой, если тот не уступит. Бруно согласился, а он все-таки взял его и выдал? Рассказ обвиняемого правдоподобней. Мочениго настрочил донос, потому что не смог добиться своего. Не велика добродетель, которая просыпается лишь тогда, когда не удаются нечестивые замыслы.

Мочениго лезет из кожи вон, чтобы угодить трибуналу. Пишет еще один донос, вспоминает брошенные вскользь слова, шутки, греховные признания. Ноланец осуждал насильственные меры, применяемые церковью к иноверцам, возлагал большие надежды на Генриха Наваррского, заявлял, что мир стоит накануне великих перемен, смеялся над единосущностью троицы и страшным судом. А как любил он женщин!

Доносчик сообщил мало нового. Он повторялся. Но желание посильней досадить ненавистнику оставалось неутоленным, а страх перед подозрительным и всепроникающим взором отца-инквизитора по-прежнему холодил душу.

На первом допросе, рассказывая о некоторых малопохвальных страницах своей молодости, Джордано проявил странную забывчивость. В существенном был немногословен, зато сыпал ненужными деталями: вспомнил, что монашеский обет вместе с ним принимал только один послушник, пояснил, что 1576 год был следующим за годом юбилея, не забыл имени прокуратора, но счел возможным особенно не распространяться по поводу злополучных событий, когда дважды начинали следствие. Он выражался весьма осторожно: не сказал, что бежал из Неаполя, а просто сообщил «я находился в Риме», «прибыл, чтобы представить оправдания». Свое пренебрежение к духовной книге, из-за которого будто бы против него снова возбудили дело, снабдил оговоркой, очень смягчавшей вину: пусть, мол, послушник бросит плохую книгу, чтобы читать жития святых!

Но сколько еще впереди тяжелых вопросов! Касаясь ссоры с Мочениго, он сказал, что собирался в, Германию, дабы печатать там свои произведения. Что же получается? Приехал к Мочениго, пожил в Венеции и решил возвращаться к еретикам? Вся эта история говорит только о нежелании изменить греховный образ жизни. Где хотя бы малейшее доказательство его раскаяния, его благих намерений, предваряющих всякое исправление? Ну хорошо, он приехал по приглашению Мочениго. Не слишком ли дерзко, будучи отступником, заявиться в Венецию? Но почему должны ставить ему все в вину? С его стороны это не дерзость, а смирение. Он вернулся с чистым сердцем, чтобы заслужить у папы прощение. Конечно, он только об этом и думал!