Джозеф Антон

Книга далеко не сразу пошла, хотя сюжет у него в голове уже был. Слишком громко бушевала буря за окнами коттеджа, мешала боль в зубах мудрости, и найти правильный язык никак не получалось. Были фальстарты — выходило то слишком по-детски, то слишком по-взрослому, — и он долго не мог отыскать нужный тон. Прошли месяцы, прежде чем он написал слова, которые сняли заклятие: «Был некогда в стране Алифба печальный город, самый печальный город на свете, и до того велика была его печаль, что он даже название свое позабыл. Он стоял у скорбного моря, где плавали угрюм-рыбы...» Джозеф Хеллер как-то сказал ему, что его книги выросли из фраз. «У меня поджилки трясутся при виде закрытой двери», «У меня на службе есть пять человек, которых я боюсь»[81] — из этих фраз возник его великий роман «Что-то случилось», и «Поправка-22» тоже родилась из начальных предложений. Он понимал, что имел в виду Хеллер. Бывают фразы, написав которые знаешь, что они содержат в себе или порождают десятки, а то и сотни других. После долгих мучений «Дети полуночи» лишь тогда раскрыли свои тайны, когда в один прекрасный день он сел за стол и написал: «Я появился на свет в городе Бомбее... во время оно»

[82]. То же самое с «Гаруном». Как только оказалось, что у него есть печальный город и угрюм-рыбы, ему стало ясно, как писать книгу. Кажется, он даже вскочил на ноги и хлопнул в ладоши. Но это было месяцы спустя. Пока же — только мучения и буря.

В Великобритании компания самозваных «лидеров» и «представителей» продолжала карабкаться к славе, втыкая ножи ему в спину и прыгая вверх по лестнице из лезвий. Самым опасным был седобородый Калим Сиддики, вылитый садовый гном, — он высказывался откровенней всех, он с жаром защищал и обосновывал фетву в нескольких телепрограммах, он на ряде митингов (включая те, где присутствовали депутаты парламента) призывал участников поднять руки, чтобы все видели: сообщество единодушно требует казни богохульника и вероотступника. Все руки дружно взлетали в воздух. К ответственности никого не привлекли. «Мусульманский институт», возглавляемый Сиддики, был жалкой организацией, но в Иране, куда он часто ездил, принимали его с распростертыми объятиями, он встречался там со всеми важными лицами и настаивал, чтобы они не уменьшали давления. По британскому телевидению Сиддики однажды высказался о мусульманах. «Мы даем сдачи, — заявил он. — Иногда мы даем сдачи заранее».

Новые зажигательные бомбы в книжных магазинах — «Коллетс» и «Диллонс» в Лондоне, «Эббиз» в Сиднее. Новые отказы библиотек принимать книгу, новые отказы торговых сетей ее продавать, отказ дюжины типографий во Франции печатать французский перевод, новые угрозы в адрес издателей — например, в адрес норвежского издателя Вильяма Нюгора (издательство «Х. Аскехауг и компания»), которого пришлось охранять силами полиции. Но большинство тех, работал в напечатавших роман издательствах разных стран мира, не имели никакой защиты. Он легко мог вообразить, какую тревогу за свои семьи и за себя они испытывают и на работе, и дома. Слишком мало внимания было уделено отваге, с которой эти «обыкновенные люди», каждый день проявлявшие себя как люди необыкновенные, продолжали делать свое дело, защищая принципы свободы на передовой линии.

Начались убийства мусульманами мусульман, выражавших не столь кровожадные мнения. В Бельгии муллу саудовского происхождения Абдуллу Ахдаля, которого называли «духовным лидером» мусульман страны, и его помощника тунисца Салима Бахри убили за их заявление, что, как бы ни высказывался Хомейни на внутреннюю потребу Ирана, в Европе существует свобода выражения мнений.

«Я сижу в тюрьме с кляпом во рту, — писал он в дневнике. — Я даже говорить не могу. Я хочу гонять с сыном в парке футбольный мяч. Обыкновенная, банальная жизнь — моя несбыточная мечта». Друзей, которые видели его в эти дни, поразило, как он опустился физически: погрузнел, ссутулился, дал бороде вырасти в уродливую луковицеобразную маску. Он выглядел побитым.