Джозеф Антон. Мемуары

На следующий день Мэриан по-прежнему была настроена воинственно. “Ты зациклен на том, что с тобой происходит!” – бушевала она, и была, пожалуй, права. “Каждый день у тебя какая-нибудь драма!” – в этом, увы, она тоже была близка к истине. Он, кричала она, зациклен на самом себе, он не может обращаться с ней “как с равной”, и он “отвратительный пьяница”. А это-то откуда? – удивился он про себя, и тут она нанесла завершающий удар: “Ты пытаешься воспроизвести брак твоих родителей”. Он, получается, алкоголик не хуже отца. Ну еще бы.

Между тем на Мусульманской юношеской конференции в Брадфорде шестнадцатилетняя девушка призвала к тому, чтобы Рушди побили камнями. Тон прессы при освещении его “дела” стал – по крайней мере на какое-то время – сочувственным, почти жалеющим. “Бедный Салман Рушди”. “Несчастный автор”. Но он не хотел быть бедным и несчастным, не хотел, чтобы его жалели. Он не хотел быть всего-навсего жертвой. На кону – важные вещи: интеллектуальные, политические и моральные вопросы. Он хотел участвовать в их обсуждении; хотел быть борцом.

Эндрю и Гиллон приехали к нему на Хермитидж-лейн после встречи с руководством “Пенгуина” в лондонском доме их коллеги Брайана Стоуна, агента наследников Агаты Кристи. В ходе деловых переговоров они как команда представляли собой великую силу, потому что были очень странной парой: высоченный, томный англичанин с

сочным голосом – и агрессивный твердолобый американец с пестрым прошлым, с богемным опытом близости к “Фабрике” Уорхола, с глазами, просвечивающими тебя точно лазером. Классический дуэт типа “жесткий и мягкий”, и сверхэффективными переговорщиками делало их еще и то, что люди, с которыми они вели переговоры, ошибочно считали жестким Эндрю, а мягким Гиллона. На самом же деле Эндрю был человек страсти, человек эмоций и нередко изумлял тем, что ударялся в слезы. Гиллон – вот кто разил наповал.

Но даже Гиллон и Эндрю не смогли добиться от “Пенгуина” практически ничего. Эта последняя встреча вновь не принесла результатов. “Пенгуин”, сказал Майер, признаёт, что крайний срок публикации книги в мягкой обложке – конец июня, но никакой даты он не назвал. Все приняли к сведению, что если книга не выйдет к go июня, то с 1 июля Гиллон и Эндрю будут настаивать на возвращении им прав на публикацию, чтобы они могли попробовать договориться с кем-нибудь еще. “Я думаю, Майер не должен быть против”, – сказал Гиллон. (Четыре дня спустя Гиллон позвонил и сказал, что Майер “наполовину принял” идею возвращения прав, но хочет “оговорить условия” – иными словами, хочет денег. Вместе с тем Тревор Гловер, коллега Майера, сказал во время той встречи с Эндрю и Гиллоном, что “Пенгуин” так сильно потратился на меры безопасности, что издание в твердом переплете оказалось убыточным, а публикация книги в мягкой обложке – это “новые потери”; выходило, таким образом, что, требуя компенсации за возвращение прав, Майер требует ее за то, что должно, если верить Гловеру, помочь ему сэкономить. “Мы будем гнуть свою линию, – сказал Гиллон. – Если к первому июля Майер ничего не опубликует и будет требовать денег – я предам все это гласности”)

Эндрю подозревал, что “Пенгуин” недоплачивает авторские отчисления, незаконно удерживая крупную сумму. “Пенгуин” с возмущением это отрицал, но Эндрю послал в издательство аудитора, и действительно вскрылась весьма существенная недоплата. Извинений “Пенгуина” не последовало.

Полицейские предложили ему носить парик. Прислали их лучшего мастера по парикам, и мастер взял образец его волос. Он был настроен чрезвычайно скептически, но несколько охранников уверяли его, что парики делают свое дело. “Вы сможете ходить по улицам, не привлекая внимания, – говорили они. – Уж мы-то знаем”. К их уверениям неожиданно присоединился Майкл Герр. “Изменить внешность – не значит изменить ее во всем, Салман, – сказал Майкл, говоря медленно, а моргая быстро. – Только ключевые моменты”. Парик был изготовлен и прибыл в коричневой картонной коробке, похожий на спящего зверька. Надев его, он почувствовал себя первостатейным идиотом. Полицейские сказали – смотрится великолепно. “Ладно, – неуверенно согласился он. – Попробую его выгулять”. Его отвезли на Слоун-стрит и припарковали машину около универмага “Харви Николс”. Когда он вышел из нее, все прохожие повернули к нему головы, иные заулыбались или даже засмеялись. “Гляди-ка, – услышал он чей-то голос, – там этот паршивец Рушди в парике”. Он сел обратно в “ягуар” и никогда больше не надевал парик.

Посол Морис Басби был человеком, которого официально не существовало. Он возглавлял контртеррористическую службу Америки, и его имя не могло звучать по радио или телевидению, публиковаться в газетах и журналах. О его передвижениях запрещено было сообщать, его местонахождение, пользуясь словечком, которое впоследствии стало популярным благодаря вице-президенту США Чейни, было undisclosed (секретным)[110]. Он был духом в американской машине[111].