Джозеф Антон. Мемуары

Он был знатоком Конрада и помнил про матроса Джеймса Уэйта с “Нарцисса”. Эдвард тоже понимал, что надо жить, покуда не помрешь; так он и делал.

А в тот мартовский вечер 1990 года на Итон-роуд Эдвард сказал ему, что говорил о его деле с Арафатом, – а для Эдварда поговорить с Ясиром Арафатом, к которому из-за его личной коррумпированности и поддержки терроризма он давно уже относился плохо, было делом нешуточным, – и Арафат (он был, при всех его прочих качествах, секулярист и антиисламист) ответил: “Разумеется, я ему сочувствую, но идет интифада, в ней участвуют мусульмане… что я могу сделать…” – “Может быть, вам стоило бы написать об интифаде, – предложил Эдвард. – Ваш голос очень важен для нас, и пусть он снова прозвучит – выскажитесь на эти темы”. Да, ответил он, может быть, и стоило бы. И они заговорили о другом – о книгах, о музыке, об общих друзьях. Обсуждать фетву без конца у него желания не было, и друзья, как правило, это видели и тактично меняли тему. Когда он получал возможность видеться с людьми, это было все равно что вырваться из плена, и последним, что он хотел обсуждать, были его цепи.

Он принуждал себя к сосредоточенности и каждый день час за часом шлифовал и оттачивал “Гаруна”. Но неделя не принесла ему того, на что он рассчитывал. Полицейские известили его, что встреча с Гавелом не состоится – чехи будто бы отменили ее из-за опасений за безопасность президента. Вместо этого он сможет позвонить Гавелу в номер отеля в шесть вечера и побеседовать с ним. Это было колоссальное разочарование. Он несколько часов не мог ни с кем говорить. Но ровно в шесть набрал номер, который ему дали. Трубку долго никто не брал. Наконец раздался мужской голос. “Это Салман Рушди, – сказал он. – Я разговариваю с

президентом Гавелом?” Собеседник хихикнул – это отчетливо было слышно. “Нет-нет, – ответил он. – Я не есть президент. Я секретарь”. – “Понимаю, – сказал он. – Но мне сообщили, что я могу позвонить в это время и поговорить с ним”. После короткой паузы секретарь сказал: “Да. Вам придется, пожалуйста, немного ждать. Президент вышел по нужде”.

Ну, теперь, подумал он,

я точно знаю, что в Чехословакии была революция. Президент уже распорядился, чтобы его кортеж состоял из машин разного цвета – просто чтоб веселее выглядело, – пригласил в гости “Роллинг стоунз”, и первым американцем, кому он дал интервью, был Лу Рид: чехословацкая “Бархатная революция” получила название от “Бархатного подполья” (The Velvet Underground)

 – его группы, ставшей, таким образом, единственной музыкальной группой в истории, которая не только пела о революции, как, например, “Битлз”, но и помогла ее совершить. Этот президент заслуживал того, чтобы подождать, пока он справит нужду.

Через некоторое время послышались шаги, и Гавел взял трубку. Он объяснил отмену встречи совсем иначе. Он не хотел, чтобы она произошла в чехословацком посольстве. “Я не доверяю этому месту, – сказал он. – Там и сейчас много таких, кто служил при старом режиме, много ходит всяких странных типов, много полковников”. Новый посол, человек Гавела, занимал должность всего два дня и еще не успел вычистить авгиевы конюшни. “Ноги моей там не будет”, – сказал Гавел. Британцы же уведомили его, что другого места для встречи предложить не могут. “Подумать только, – посетовал Гавел, – во всей Великобритании не нашлось места, где они могли бы обеспечить безопасность для нас с вами”. Совершенно ясно, сказал он в ответ, что британское правительство не хочет этой встречи. Может быть, эта картина – великий Вацлав Гавел обнимает писателя, с которым премьер-министр его собственной страны встречаться не желает, – поставила бы кого-то в не совсем удобное положение? “Жаль, – промолвил Гавел. – Я очень этого хотел”.

Но на пресс-конференции, по его словам, от него много чего услышали. “Я им сказал, что мы в постоянном контакте, – со смехом сообщил ему Гавел. – И в каком-то смысле это правда – через Гарольда или еще кого-нибудь. Так прямо и сказал: в постоянном контакте. И глубоко солидарен. Это тоже сказал”.

Он признался Гавелу, что очень любит его “Письма к Ольге” – сборник писем, которые Гавел, знаменитый диссидент, писал из тюрьмы жене, – и что они очень многое ему говорят в его нынешнем положении. “Эта книга… – отозвался Гавел. – Знаете, когда мы в то время писали друг другу, многое приходилось шифровать, писать обиняками. В ней есть вещи, которых я сам сейчас не понимаю. Скоро у меня выйдет новая книга, она гораздо лучше”. Гавел попросил прислать ему “Ничего святого?” и “По совести говоря”. “В постоянном контакте”, – повторил он под конец со смехом и попрощался.