Джозеф Антон. Мемуары

Пришло время выступить. Его бордовый полотняный костюм был к тому времени заметно помят, но времени переодеться не осталось. Он был похож на чудаковатого профессора, но это его не слишком волновало. Его сильней заботило, что он скажет, чем как он выглядит. Язык политических речей не был ему особенно близок. Он любил форсировать литературный язык, заставлять его значить как можно больше, любил прислушиваться к значению не только самих слов, но и их музыки; но сейчас от него ожидали, что он будет говорить без затей. Скажи им прямо, что у тебя на уме,

посоветовали ему; объяснись, оправдайся, не прячься за художественным вымыслом.

Если писатель предстает оголенным, если языковое богатство совлечено с него как одежда, – существенно ли это? Да, существенно, ибо красота задевает струны, запрятанные глубоко в сердце, красота открывает двери в обиталище духа. Красота существенна, ибо красота – это радость, а радость была первопричиной того, что он делал, радость владения словами, радость, какую испытываешь, используя их, чтобы рассказывать истории, творить миры, петь. Но сейчас на красоту смотрели как на роскошь, без которой он должен обходиться; как на роскошь и как на ложь. Истина была в безобразии.

Он сделал все, что было в его силах. Попросил у американцев помощи и поддержки, призвал Америку проявить себя как “подлинного друга свободы”, говорил не только о свободе писать и публиковать, но и о свободе читать. Говорил о своих опасениях из-за намерения британских властей бросить его на произвол судьбы. А затем объявил, что после многих злоключений “Шайтанские аяты” в мягкой обложке наконец выходят в свет, и продемонстрировал всем экземпляр. Книга была не слишком привлекательного вида. На отвратительной золотой обложке – жирные буквы, черные с красным, что напоминало нацистские издания. Но книга существовала, и это чрезвычайно радовало. Через три с половиной года после выхода первых экземпляров романа процесс публикации был завершен.

В числе слушателей были его друзья-журналисты – Прафуль Бидваи из “Таймс оф Индиа” и Антон Харбер, чья “Уикли мейл” в 1988 году пыталась пригласить его в Южную Африку. Но задержаться и поболтать возможности не было. Охрана говорила об “опасности стать мишенью для снайперов”. К зданию напротив “имели отношение ливийцы”. Как же, как же, полковник Каддафи, мой старый друг,

подумал он. И дал себя увезти.

Элизабет, которую “взяла на попечение” Барбара, жена Скотта, сказала ему, что охранники не пустили ее в конференц-зал и заставили сидеть в гараже. Она отреагировала на это сдержанно, но теперь пришел его черед взбеситься. Затем их отвезли в гостеприимный дом, где им предстояло ночевать, – к чрезвычайно словоохотливому семидесятипятилетнему Морису Розенблатту, влиятельному либеральному лоббисту, сыгравшему в свое время важную роль в падении сенатора Джозефа Маккарти. Пока Розенблатт произносил свои монологи, Эндрю все еще кипел от ярости из-за отмены встречи с конгрессменами. Потом позвонил Скотт, и Эндрю, взяв трубку, набросился на него. “Я потом вам объясню, какой вы мудак”, – отмахнулся от него Скотт и позвал к телефону мистера Рушди, которому сказал: “Перед Эндрю я не обязан оправдываться, а перед вами обязан”. Пока они говорили, по другой линии позвонил Питер Гэлбрейт, высокопоставленный сотрудник сенатского комитета США по международным отношениям, – с ним он не был знаком, но знал, что тот сын Джона Кеннета Гэлбрейта[136] и – мысль об этом настраивала на игривый лад – в университетские годы был возлюбленным Беназир Бхутто. Встреча, сообщил Гэлбрейт, все-таки состоится. Это будет ланч в особой сенаторской столовой, в роли хозяев – сенаторы Дэниел Патрик Мойнихен и Патрик Лихи, придет много других сенаторов. Напряжение стремительно падало. Эндрю успокоился и извинился перед Скоттом, Скотт почувствовал себя реабилитированным, все испытали большое облегчение. Спать легли вымотанные, но в гораздо лучшем настроении.