Джузеппе Бальзамо (Части 1, 2, 3)

— Вы не знаете, что он намерен предпринять? — спросил Ришелье.

— По всей вероятности, он подчинится.

— Хм! — засомневался маршал.

— Смотрите-ка: герцог! — воскликнул Жан, карауливший у окна.

— Он идет сюда! — вскричал герцог де Л а Врийер.

— Я же вам сказал, господин де Сен-Флорантен, — заметил Ришелье.

— Идет через двор, — сообщил Жан.

— Один?

— Один, с портфелем под мышкой.

— О Господи! Неужели повторится вчерашняя сцена? — прошептал Ришелье.

— Не говорите мне об этом, я в ужасе, — промолвил Жан.

Не успел он договорить, как герцог де Шуазёль, с гордо поднятой головой и уверенным взглядом, появился в конце галереи. Спокойным и ясным взором он обвел своих врагов и тех, кто собирался от него отречься в случае немилости.

Никто не мог ожидать такого смелого шага после всего случившегося, вот почему никто не решился оказать ему сопротивление.

— Вы уверены, что все прочли, герцог? — спросил Жан.

— Еще бы, черт подери!

— И он еще приходит, получив приказ, о котором вы нам рассказывали?

— Ничего не понимаю, клянусь честью!

— Король прикажет бросить его в Бастилию!

— Будет ужасный скандал!

— Мне его жаль.

— Он входит к королю. Неслыханно!

Не обращая внимания на сопротивление ошеломленного лакея, герцог действительно вошел в кабинет короля. При виде герцога король удивленно вскрикнул.

Герцог держал в руке королевский указ об изгнании. Он с улыбкой обратил на него внимание короля.

— Сир! Ваше величество не напрасно предупреждали меня вчера: я получил новое письмо.

— Да, — отвечал король.

— Так как ваше величество любезно предупредили меня о том, что я не должен относиться серьезно к письму, не подкрепленному личным словом короля, я пришел просить объяснений.

— Объяснение будет недолгим, герцог, — отвечал король. — Сегодня письмо подлинное.

— Подлинное? — повторил герцог. — Столь оскорбительное письмо для такого преданного слуги?!

— Преданный слуга не заставляет своего господина играть смешную роль.

— Сир! — высокомерно начал министр. — Я рожден достаточно близко от трона, чтобы понимать его величие.

— Я вас больше не задерживаю, — отрезал король. — Вчера вечером в своем кабинете в Версале вы принимали курьера госпожи де Грамон.

— Да, сир.

— Он передал вам письмо.

— Разве брат и сестра не имеют права переписываться?

— Не перебивайте, прошу вас. Я знаю содержание этого письма.

— Сир…

— Вот оно… Я взял на себя труд переписать его собственноручно.

Король протянул герцогу точную копию полученного им письма.

— Сир!..

— Не пытайтесь отрицать, герцог: вы спрятали письмо в железный шкаф, находящийся в вашем алькове.

Герцог смертельно побледнел.

— Это не все, — безжалостно продолжал король. — Вы написали ответ госпоже де Грамон. Я знаю, о чем это письмо. Оно лежит в вашем бумажнике и ожидает лишь постскриптума, который вы должны приписать после разговора со мной. Как видите, я неплохо осведомлен!

Герцог вытер холодный пот со лба, молча поклонился, не проронив ни единого слова, и, пошатываясь, вышел из кабинета, словно пораженный апоплексическим ударом.

Если бы не повеявший на него свежий воздух, он бы упал. Оказавшись в галерее, он взял себя в руки и прошел, высоко подняв голову, сквозь строй придворных. Вернувшись в свои апартаменты, он принялся жечь многочисленные бумаги.

Спустя четверть часа он покидал замок в своей карете.

Немилость, в которую впал г-н де Шуазёль, всколыхнула всю Францию.

Парламенты, на самом деле поддерживаемые терпимостью министра, объявили во всеуслышание, что государство лишилось самой надежной опоры. Знать держалась за него как за своего представителя. Духовенство чувствовало себя при нем в безопасности, потому что чувство собственного достоинства этого человека, зачастую граничившее с гордыней, позволяло придавать исполнению обязанностей министра вид некоего священнодействия.

Многочисленная и уже довольно сильная партия энциклопедистов, или философов, люди просвещенные, образованные, любители поспорить, возмутились, увидев, что правление вырвано из рук министра, который курил фимиам Вольтеру, раздавал пенсии энциклопедистам, сохранял и развивал все, что было полезного в традициях г-жи де Помпадур — меценатки и покровительницы "Меркурия" и философов.

У народа было еще больше оснований для недовольства. Народ жаловался, не вдаваясь в подробности, но, по обыкновению, касаясь грубой правды, словно живой раны.