Джузеппе Бальзамо (Части 4, 5)

— А то, господин Руссо, что "imperatoria brevitate" означает "с лаконичностью военачальника", или "человека, привыкшего командовать". "Лаконичность полководца"… вот подходящее выражение, не правда ли, господин де Л а Вогийон?

— Да, ваше высочество, — отвечал воспитатель.

Руссо не проронил ни слова. Принц продолжал:

— Это ведь полное извращение смысла, господин Руссо… Да я вам еще найду пример!

Руссо побледнел.

— Вот послушайте, господин Руссо, это в том отрывке, где речь идет о Цецине. Он начинается так: "At in superiore Germania…" Вы знаете, что в этом месте идет описание Цецины, и Тацит говорит: "Cito sermone".

— Я прекрасно помню это место, ваше высочество.

— Вы перевели это место следующим образом: "обладающий даром слова"…

— Совершенно верно, ваше высочество, я полагал, что…

— "Cito sermone" означает "говорящий быстро", то есть легко.

— Я и сказал: "обладающий даром слова"…

— Тогда в тексте было бы "decoro" или "ornato", или "eleganti sermone". "Cito" — это выразительный эпитет, господин Руссо. Тем же приемом Тацит пользуется, описывая, как изменилось поведение Отона. Он пишет: "Delata voluptas, dissimulata luxuria cunctaque, ad imperii decorem composita".

— Я перевел это так: "Оставив для другого времени роскошь и сладострастие, он удивил весь мир, посвятив себя восстановлению славы империи".

— Напрасно, господин Руссо, напрасно. Прежде всего, вы расчленили одну фразу на три части, из-за этого вы плохо перевели "dissimulata luxuria". Далее: вы исказили смысл последней части фразы. Тацит имел в виду не то, что император Отон посвятил себя восстановлению славы империи; он хотел сказать, что, не находя более удовлетворения своим страстям и скрывая привычку к роскоши, Отон подчинял все, употреблял все, жертвовал всем, всем, — понимаете, господин Руссо? — то есть своими страстями и даже пороками, во имя славы империи. Фраза имеет двоякий смысл, а ваш перевод не передает это в полной мере. Не правда ли, господин де Ла Вогийон?

— Да, ваше высочество.

Руссо обливался потом и не смел рта раскрыть под столь безжалостным напором.

Принц дал ему передохнуть, а затем продолжал:

— Вы замечательный философ…

Руссо поклонился.

— Однако ваш "Эмиль" — опасная книга.

— Опасная, ваше высочество?

— Да, из-за неимоверного количества ложных идей, способных сбить с толку мелких буржуа.

— Ваше высочество! Как только человек становится отцом семейства, он попадает в условия, описанные в моей книге, независимо от того, будет ли он великим мира сего или последним нищим в королевстве… Быть отцом… это…

— Знаете, господин Руссо, — грубо перебил его принц, — ваша "Исповедь" — довольно забавная книга… Скажите, сколько у вас было детей?

Руссо побледнел, зашатался и поднял на юного палача гневный и в то же время растерянный взгляд, но это лишь раззадорило графа Прованского.

Не дожидаясь ответа, принц удалился, держа под руку своего наставника и продолжая комментировать произведения господина, которого он только что с такой жестокостью раздавил.

Оставшись один, Руссо понемногу пришел в себя, как вдруг услышал первые такты своей увертюры в исполнении оркестра.

Он пошел в ту сторону, откуда доносилась музыка и, добравшись до своего места, рухнул на стул.

— Какой же я безумец, глупец, трус! — сказал он. — Мне надо было бы ответить этому маленькому и жестокому педанту: "Ваше высочество! Молодой человек не должен мучить бедного старика, это неблагородно*

Он все еще сидел там, весьма довольный этой фразой, когда ее высочество дофина и г-н де Куаньи начали свой дуэт. Теперь мучения философа сменились страданиями музыканта: раньше его уязвили в самое сердце, теперь — терзали слух.

CXI

РЕПЕТИЦИЯ

Как только началась репетиция, всеобщее внимание было захвачено зрелищем, и о Руссо забыли.

Теперь он решил оглядеться. Он слушал фальшивое пение господ, переодетых поселянами, и рассматривал дам, кокетничавших, словно пастушки, переодетые в костюмы придворных.

Принцесса пела правильно, но была никудышной актрисой. Впрочем, у нее почти не было голоса, и ее едва было слышно. Не желая никого смущать, король скрылся в темной ложе и беседовал с дамами.

Дофин был суфлером. Вся опера шла по-королевски плохо.

Руссо решил больше не слушать, однако не слышать было нелегко. У него было только одно утешение: среди пастушек он заметил одну, наделенную не только чудесной внешностью, но и прелестным голоском, выделявшимся из хора.

Руссо сосредоточил на ней внимание и стал пристально рассматривать эту очаровательную инженю поверх своего пюпитра, любуясь красивым лицом и в то же время наслаждаясь ее мелодичным голосом.

Перехватив взгляд автора, дофина скоро поняла по его улыбке, по блеску его глаз, что он удовлетворен исполнением отдельных сцен и, желая услышать комплимент, — ведь она была женщина! — склонилась к пюпитру.

— Разве это так уж плохо, господин Руссо? — спросила она.

Растерявшийся и подавленный Руссо промолчал.

— Ну, значит, мы фальшивим, — проговорила дофина, — а господин Руссо не решается нам это сказать. Ну, прошу вас, господин Руссо!..