Ё

— Видите ли, Вячеслав… — интеллигентно заблеял со своей шконки задержанный Пёдиков. — Были времена, когда слово «народ» и слово «язык» означали одно и то же. Скажем: «Пришёл Бонапарт и привёл с собой на Русь двунадесять языков…» То есть привёл армии двенадцати покорённых им стран. Или, допустим, кто такие язычники? Нехристи. То есть народы! Народы, до которых ещё не добрался свет истинной веры… Так что в этом смысле Серёженька совершенно прав.

Недоучка-филолог издал недоверчивое мычание.

— А если опираться на генетику, — ласково пояснил Пётр, — придётся изъять из русской литературы почти всех наших классиков. Репатриировать Лермонтова в Шотландию, Тургенева — в Калмыкию, а уж куда выслать Владимира Ивановича Даля — даже и не знаю, столько в нём разных кровей намешано… Нет-нет, Вячеслав, даже не сомневайтесь: народ — это язык. А язык — это народ.

— Народ-точка-ру! — неистово призвал всех к молчанию Сергей Овсяночкин.

И камерное заседание литстудии продолжилось.

* * *

Итак, язык есть единый организм. И подобно всем организмам он подвержен старению и недугам. Если в какой-либо его клеточке случается информационный сбой и она вместо «жёлчь» начинает выдавать «желчь», это болезнь. Язык чувствует недомогание и вынужден принимать меры. Но какие меры может он принять? Удалить или, допустим, прижечь поражённую клеточку язык не в силах, поскольку, простите, ни ручек, ни ножек у него в наличии не имеется. Зато многочисленные ручки и ножки имеются в наличии у его носителей, то есть у нас с вами. А поскольку язык и мышление — в сущности одно и то же…

— Почему одно и то же? — не понял Славик.

— Потому что логические структуры, — просветил сообщника Пётр Пёдиков, — выявляются лишь путём анализа языковых выражений.

— Это где ж ты такую дурь вычитал?

— В учебнике логики для юридических вузов, — любезно информировал скромный серийный убийца.

Крыть было нечем.

— Народ-точка-ру!..

— Слушаем, Серёженька, слушаем…

Итак (продолжал поэт), поскольку язык и мышление — в сущности одно и то же, мы имеем право предположить, что он способен мобилизовать свои здоровые клеточки на борьбу с клеточками поражёнными. Практически это происходит так: услышав неправильное речение, человек, призванный языком в ряды защитников, испытывает жгучее желание уничтожить безграмотного субъекта. И уничтожает.

— Минутку, минутку!.. — Теперь уже возмутился Пётр Пёдиков. — Если язык, ты говоришь, может полностью овладеть человеческим сознанием, к чему все эти излишества? Пусть овладеет сознанием того, кто его коверкает, и учинит ему инсульт! Или, скажем, заставит совершить самоубийство… Зачем подключать кого-то ещё?

Судя по тому, с каким блеском Сергей Овсяночкин парировал это довольно каверзное возражение, предъявлено оно ему было не впервые.

— Стало быть, блин, приходится допустить, — объявил поэт, — что над повреждёнными носителями язык уже не властен. Вышли из-под контроля, блин! Иначе бы он просто заставил их всё произносить правильно… Ну? И как вам, блин, версия в целом?

— Знаешь, — искренне признался Славик, глядя на дозревший синяк и запёкшуюся царапину. — По-моему, ты ещё легко отделался.

В следующий миг железная дверь завыла, загрохотала, залязгала — и в камеру заглянуло суровое рыло под милицейской фуражкой.

— Иванов!..

— А чего я? — весьма натурально пробухтел Славик, поднимаясь с койки.

— На выход! Чего…

Вместо восьмой главы

Несмотря на то, что именно Алексей Михайлович Мыльный первым заподозрил роковую роль буквы «ё» в расследуемом деле, сам он, честно сказать, давно уже готов был послать куда подальше всю эту филологию с психологией. Три убийства совершены в течение недели на территории Центрального района предположительно одним и тем же лицом. Причём около восьми часов вечера — видимо, по пути домой. Не исключено, что со службы. Наиболее многообещающим старшему оперуполномоченному представлялось убийство номер два. Судите сами, Неудобняк и Кочерявов — личности достаточно известные. Речения Лаврентия слышала вся область, да и Исай Исаевич не раз выступал по местному телевидению, а вот неприметного Николая Пешко знали немногие. Этих немногих и перебирали сейчас орлята Мыльного.

Было, было, с чем работать, лишь бы не дёргали.

Дёргали, однако, сильно.

Честно говоря, будь воля Алексея Михайловича, немедленно бы вышиб из следственного изолятора обоих стихоплётов и бросил Славика на подмогу тому же Костику. Однако против начальства шибко не попрёшь, а оно, родимое, в последние дни буквально свихнулось на всех этих ёфикаторах. И кто его, Мыльного, за язык тянул! Хотя и сами бы со временем допёрли…

Вызвав Славика в кабинет, старший опер выслушал его с кислым видом, после чего вернул под замок.

— Дурики твои курят? — спросил на прощание.

— Пётр — нет, а Овсяночкин — как паровоз…

— Тогда возьми, угостишь, — буркнул опер, извлекая из ящика стола три сигареты (разных марок) и пяток спичек. — Скажешь, пока вели, по дороге стре́льнул…

— Стрельну́л, — машинально поправил Славик. Сказывалось долгое пребывание в одной камере с литераторами.