Э.Зорин - Большое гнездо

Роман повел головой, осклабился; но на вопрос боярина отвечать не стал. Вложив ногу в стремя подведенного ему нового коня, вскочил в высокое сарацинское седло, украшенное серебряной каймой с кистями.

— Плохая примета, — перешептывались суеверно за его спиной дружинники.

«Плохая примета», — подумал князь.

Беспокоила его смута, возникшая в польской земле после смерти доброго его приятеля великого князя Казимира, брата Болеслава Кудрявого. Последний из Болеславичей, Мечислав Старый, изгнанный недовольными можновлад цами тоже был хорошо знаком Роману, с ним он даже сносился через свою родную племянницу, Казимирову жену Елену, но последние слухи, докатившиеся через порубежье, заставляли задуматься.

Сомнительно было Роману, чтобы Мечислав снова сел в Кракове — сам палатин Николай был против него. Можновладцы посадили на стол малолетнего сына Казимира Лешку, и мать его Елена была при нем.

К ней-то и надумал Роман ехать за помощью.

Скоро распрощалась дружина с родной Волынью.В последней русской деревушке, разбив шатры на берегу небольшой реки, пировали на славу.

Здесь-то и застал Романа посланный ему навстречу Мечиславов гонец.

В шатер ввели высокого юношу с непокрытой белокурой головой. Поклонившись князю и боярам, гонец сказал:

— Князь Мечислав, живущий с тобою в мире к дружбе, прослышав о твоем приезде, зовет тебя с дружиной к себе в гости, а в подарок посылает шубу и золотой обруч для жены твоей Рюриковны...

Польщенный вниманием, Роман принял подарок, велел кланяться Мечиславу, но уклончиво отвечал, что едет к племяннице своей в Краков и сворачивать с пути ему недосуг.

Гонца усадили за стол, наливали ему вина и браги, угощали жареной дичью, величали Мечислава великим князем. Утром едва усадили гонца на коня и отправили с богом. Немного спустя тронулись и сами.

Дальше путь Романа с дружиной лежал по польской земле.

На что уж невзрачно выглядели крытые бурой соломой крыши изб в своих, волынскнх, весях, — здесь картина, явившаяся их взорам, была еще безотраднее.

Да и с чего было жировать польскому крестьянину, если платил он со своего клочка земли и порадльное и поволовое, и подворное, и подымное. А еще тянули с него и нарез, и сеп. А со всего ополья взимался оброк крупным рогатым скотом...

На берету Вислы, неподалеку от Кракова (уж призе

мистые башни Вавеля были на виду, а над ними вздымалась дороманская капелла Девы Марии), Романову дружину встретил войт, посланный Еленой, которая беспокоилась, не причинил ли дядьке ее какого вреда коварный Мешка (так здесь все называли Мечислава).

Роман важно восседал на коне, смотрел на войта усмешливо. Дружинники фыркали в рукава.

— Пан Дамазий, — поклонился Роману войт. Когда он кланялся, шея его, казалось, гнется с трудом. Да и весь пан Дамазий был негнущийся и длинный, как жердь. Ноги его, засунутые в стремена, торчали едва не выше луки седла, нос был длинен и уныл, глаза безжизненны и желты, серые щеки свисали на воротник. Голос его был скрипуч, а непривычные слова, которые он произносил, еще больше смешили дружинников.

Внимательно выслушав войта, Роман сурово оглядел своих людей. Дружинники притихли.

— Ишь развеселились, — сказал князь с упреком. — Поди, не на своей земле. Нешто не нахрюкались на Волыни?..

— Велишь ли купать коней, княже? — выехал вперед Твердислав. От долгой езды у него затекли ноги, ныла поясница. Не по возрасту боярину тягаться с молодыми — тем хоть бы что, привыкли дневать и ночевать в седле...

Взглянув на неприступного пана Дамазия, Роман кивнул:

— Купайте коней. Не гоже являться в Краков, яко в хлев.

Дружинники загалдели, расседлав коней, разделись сами, кинулись с берега в воду, подымая вокруг себя звонкие брызги. День стоял не по-осеннему жаркий, белые хлопья облаков, словно нарисованные, неподвижно висели в синем небе. Парило.

Расстелив корзно, Роман сидел на берегу, смотрел в подернутую дымкой даль.

Чуть-чуть скребла тоска, было жарко и томно, над головой монотонно гудели слепни, и мысли отодвигали Романа в прошлое. Не большую и не малую прожил он жизнь — и почти всю провел в седле. Носило его по Руси из конца в конец, а начало всему было в Киеве, в деревянном дворце, что и поныне высится над Горой.

Тогда казалось ему, что Гора и впрямь самое высокое место на Руси и что нет ничего крепче крепких стен отцова дворца. Лютые ветры обдували его со всех концов, бились о дубовые бревна холодные снега, врывались на крыльцо и обессиленно скатывались к Подолу людские толпы. Отсюда вершил отец его суд и расправу, отсюда отправлялся на веселую охоту и смертный бой. В просторных сенях собирались бояре, в горнице медами и веселыми песнями встречали вести о победах. Много людей прошло по натертым воском деревянным полам. Шли люди с радостью и с бедой, а дворец жил своей размеренной жизнью — и так изо дня в день, из года в год, пока однажды не встало под стенами Киева неисчислимое войско.

С того дня началась для Романа новая жизнь. И с того дня не было в его жизни уже ничего более прочного, чем эти воспоминания.