Э.Зорин - Большое гнездо

У говорившего была гордая осанка и властный голос. Конь под ним приседал и взрывал копытами снег. Звездан разглядел взятых верховыми в окружение мужиков.

— Посланные мы великого князя Всеволода Юрьевича. А поспешаем к посаднику на двор, — обстоятельно отвечал Словиша.

Всадник стегнул коня и подъехал ближе.

— А ентого куды поволокли? — указал он черенком плети на Вобея.

— Татя взяли, — сказал Словиша.— Ломился в избу к игумену Ефросиму...

— Ишшо одного словили! — обрадованно воскликнул вой. — У нас вон тож богатый улов. Не его ли дружки?

— Может, и его.

Вобей, стоя меж коней, встревоженно прислушивался к их разговору.

— Житья от проклятых не стало, — пожаловался вой. И вдруг предложил: — Да вам-то он на что? Давайте сюда татя. Завтра потрясем их всех вкупе...

Звездану не понравился этот бойкий разговор. Но Словиша быстро согласился:

— Бери, коли так. Да гляди в оба: старого лесу кочерга.

— У меня не сбежишь, — хохотнул вой.

Звездан обиделся.

— Почто выпустил ты Вобея? — спросил он Словишу, когда они отъехали.

— А тебе и невдогад? — усмехнулся Словиша. — Я-то сразу приметил: из одного они куста. Да не с руки нам с ними сечись — все равно одолели бы...

Звездан решительно повернул коня.

— Куды? — схватил за поводья Словиша. — Куды, шальной?..

— Пусти! — задыхаясь, проговорил Звездан. Взмахнул плетью.

— Стой! — Словиша перегнулся с седла, едва не вывалился в сугроб. Кони храпели и фыркали. Отроки, не вмешиваясь, смотрели на них с недоумением.

Словиша был кряжистее и крепче — не одолеть его Звездану. Боролись молча. На крутом морозе быстро остывала кровь. Обмяк Звездан, мягко вывернулся из крепких объятий Словиши:

— Ладно уж... Будя гомозиться.

Словиша покачал головой:

— Не горячись.

— Обидно...

— Чья беда, того и грех. Нешто своя жизнь не дорога?

Похрустывал снег. Конь под Звезданом шел, раздувая бока. Над охлупами изб, над куполами церквей висело простеганное серебристыми нитями лунное сияние. Сладко попахивало свежим снегом и горько — растворенным в застывшем воздухе крепким дымком.

Город спал, не тревожась, досматривал теплые сны. А в стороны от него уходили в бескрайность нетронутые леса.

Не шелохнутся отягощенные снегом ветви дерев, не треснет сучок, птица не пролетит. Стылый воздух наполнен таинственной звенью, невидимо осыпающейся с оцепенелых небес...

2

Тишина. Лишь во Владычной палате не гаснет душное пламя свечей и лампад.

Длинноногий Мартирий взад и вперед вышагивает по дубовым, темным от времени половицам, встревоженно припадает к окну: не видать ли? Не едут ли?..

Двор был пуст. Пробитая в высоких снегах дорожка искрилась нетронуто, святая София стояла, словно высеченная из глыбы озерного матерого льда.

На лавке завозился пушистый кот, зевнул, потянулся, выгнулся, спрыгнул на пол, потерся о ногу владыки.

— Ишь ты, — ласково проговорил Мартирий, нагнулся, взял кота на руки, пощекотал за ушами, погладил по мягкой шерстке. Кот замурлыкал, потянулся холодным носом к лицу владыки, ткнулся в щеку, блаженно закрыл глаза...

Время в тишине бежало незримо. Шипели свечи, потрескивали на морозе толстые стены.

Вдруг чуткое ухо Мартирия уловило далекое похрустыванье снега. Не они ли?

Прижимая к груди кота, владыка пригнулся к оконцу. От ворот к палатам по метеной дорожке трусили впереди высившихся за их спиной всадников четверо мужиков. Поскальзываясь на льду, мужики падали, помогали друг другу встать, бежали, низко склонив головы.

Отворилась дверь — широко, просторно. Из тьмы сперва показался шлем, тысяцкий вошел и пал перед владыкой на колени. Выдохнул толстогубым ртом:

— Привел, владыко.

Один за другим в палату входили мужики, сдергивали с лохматых голов заиндевелые шапки.

— На колени, — приказал, не оборачиваясь, тысяцкий.

Мужики растерянно повалились перед владыкой, не подымая глаз, пугливо вздрагивали согбенными спинами, дышали надсадно.

— Выйди, — приказал тысяцкому Мартирий.

Дверь бухнула, мужики вздрогнули и еще ниже пригнулись к половицам. Владыка отбросил кота, заговорил глухо:

— Игумена обратать не могли, а ишшо похвалялись давеча: "Немочен Ефросим, нам ли с ним не справиться?"

Отвечал сам за мужиков, издеваясь:

— Где уж нам!... Едим за двоих, пьем за троих, а сердца у нас заячьи... Тьфу!

— Резвой он, Ефросим-то, — боясь разогнуться, робко оправдывались мужики. — А ты говорил — смиренник...

— Говорил, да что с того? — снова гневно повысил голос Мартирий. — Муха и та кусается. Знамо, не окуньков ловить отправлялись на Волхов. За то и плачу, за то и одариваю. Окуньков-то кто хошь наловит: заслуга не велика.

— Прости нас, владыко...

— Прости, — послышалось вразноголос.

— Простить-то прощу, а что с того?

— Ишшо послужим.

Спины мужиков медленно распрямлялись. Застучав коленками, подползали мужики к владыке, тянули руки:

— Прости, отче.

— Эко завыли,— брезгливо поднялся Мартирий с лавки. — Вот кликну тысяцкого. Да в батоги. Да в поруб. В землю. Навеки. Анафеме предам. Прокляну!..

Оторопели мужики, смотрели на владыку опаленными страхом сухими глазами, крестились.

Перевел дух Мартирий (сам устал от многих слов), снова сел на лавку.