Единственное число любви

Мы разбили палатку на заболоченном берегу Сороти как раз напротив тригорского парка. Обезумевший от свободы и запахов Амур то исчезал, то появлялся, несколько растерянный, но преисполненный сознанием каких-то своих побед. Однако вскоре его набеги стали короче, а растерянность очевидней. Над нами повисла раскаленная багровая луна, и пес все ближе придвигался ко мне, опасливо и недоуменно поглядывая на небо. Желая ободрить его, я сделала несколько шагов к берегу и остолбенела: снизу неуловимо и неумолимо наползал туман. Он шел, как печенежское войско, неслышно окружая нас непроницаемой слепой стеной, неотвратимо стягиваясь тугой петлей. Тогда в испуге, уже сама цепляясь за поднявшийся загривок собаки, я оглянулась — но и сзади не было спасения от молочно-сизых клочьев, таившихся за каждым стволом, за каждым кустом…

— Иди сюда, — севшим голосом позвала я, и Владислав вышел из палатки в какой-то немыслимо длинной белой рубахе, доходившей почти до его прекрасно вылепленных коленей.

Он приближался к нам медленно и беззвучно, словно греческий бог, решивший осчастливить простых смертных. Он шел, и туман тут же закрывал пространство позади него так, что высокая фигура казалась порождением самих этих холодных сгустков. Мы остались в крошечном кругу, и я, чувствуя, как мою спину и голые ноги уже лижут скользкие языки, вдруг от ужаса вытянула вперед руки, пытаясь защититься от того, что должно было сейчас произойти. Но тут не выдержал Амур: вжавшись в землю, как в последнюю оставшуюся реальность, он запрокинул голову и завыл хриплым срывающимся басом. Потом на несколько секунд стало тихо, и в этой призрачной тишине я с каким-то облегчением услышала, как издалека, с той стороны реки, раздалось другое, не испуганное, но печальное и нежное подвывание, будто кто-то невидимый пел первобытную колыбельную. «Аа-а, аа-а!» — раскачивалось в ушах и в сердце. Страх исчез, и, войдя в замкнувшееся кольцо рук, я еще успела счастливо прошептать в падающее на меня небо: «Это Донго».

Утро, несмотря на вчерашнюю красную луну, было светлым и теплым, лишь над водой как напоминание курился мутноватый дымок. В извинение своей минувшей слабости Амур уже умудрился поймать и преподнести мне жирную полевку, а Владислав, к моему удивлению, оставил ее у входа в палатку и сам предложил побродить поодиночке, где вздумается, взяв пса с собой.

— Пушкинские прелести меня давно не трогают, — усмехнулся он, — а вот пройтись по лесу с собакой — наслаждение забытое.

И мы разошлись по разные стороны реки.

Конечно, после Довлатова осматривать заповедник с возвышенными чувствами невозможно, тем более что бессмертные типы восторженного идиотизма постоянно подтверждают горькую правоту хозяина «ундервуда». Через четверть часа после того, как я вышла на «дорогу, размытую дождями», о чем в жарком сухом августе громко кричали аж три надписи, на мой вопрос, попаду ли я этой дорогой к дому, всклокоченное существо неопределенного пола закатило глаза и театральным шепотом уточнило:

— К дому Поэта?!

— Нет, управляющего, — буркнула я и убежала вперед, дабы не смущать святой веры… в неведомое.

Михайловское походило скорей на добропорядочное бюргерское хозяйство где-нибудь в Швабии, чем на одно из богатейших имений Псковщины, приведенное сначала Сергеем Львовичем, а потом и его сыном в убогое поместьишко с обветшалыми крышами и ленивой дворней. Отстраниться от этой аккуратненькой черепички, затейливых цветиков и пейзанских тынчиков можно было, лишь встав спиной к дому и поглядев на реку, единственно настоящую в своем равнодушии. Уходя, я с тайным злорадством украла из-за забора — на сей раз весьма недекоративного — недозрелое пушкинское яблочко и с тем же злорадством выбросила его едва надкушенным в ганнибаловский пруд, впрочем по-настоящему жутковатый. Над Ганнибалом, видимо, тряслись меньше, что явно шло лишь на пользу. Петровское оказалось еще на реставрации, и я отправилась в Тригорское, с ужасом ожидая и там увидеть нечто бутафорски постыдное.

На удивление там все оказалось живее, и даже бойкая торговля открытками с «зайцем, перебежавшим дорогу Пушкину», в общем-то не испортила картины. Я прошлась по парку, удивляясь его нелепости и поглядывая по сторонам в надежде увидеть Гавриила, выслушивающего деревья. Спрашивать о нем у чужих мне не хотелось. Но его нигде не было: ни под елями, ни за банькой, ни даже у векового дуба. И вся эта поездка вдруг показалась мне дурацкой детской затеей, и сразу же захотелось обратно, поскольку окружающая природа выглядела ничуть не более живой, чем в городе, скучной попыткой установить внешние человеческие правила.