Эдит Пиаф

«Момона, как он меня раздражал! Правда, не люблю молчунов! Если человеку скучно, может убираться на все четыре стороны! Я работала с Клодом, мы готовили к записи его песни «Когда любовь кончается» и «Голубое платье». Он же, Тео, молча слушал…».

Он сидел так тихо, что Эдит позабыла о нем. Но он ее не забыл. Пиаф не забывали, даже если видели мельком.

В феврале 1962 года Эдит попала в клинику Амбруаза-Паре в Нейи с двусторонней бронхопневмонией. Ее где-то продул сквозняк, искавший легкую добычу.

«В больнице, Момона, я теперь чувствую себя как дома! Я знаю, как там себя ведут, как разговаривают, а главное, как там смертельно скучают. Разумеется, я обрадовалась, когда мне сказали, что меня пришел навестить некий Теофанис Ламбукас. Больше всего мне понравилось то, что с этим человеком я не была знакома раньше, но я ошиблась, это был тот самый товарищ Клода, промолчавший весь вечер в углу. Он принес мне не цветы, а куколку… чем и подкупил меня! Значит, он обдумывал подарок! Я ему сказала: «Знаете, я уже вышла из этого возраста!»

Он улыбнулся. Только он так умеет улыбаться. Тебя сразу озаряет луч света! Хочется стать красивой, еще более красивой, чем возможно, хочется улыбаться, как он, даже веселее… Он похож на большого черного кота… При взгляде на него возникает желание делать все еще лучше, чем это делает он. А ведь какой я была маленькой и беспомощной на больничной койке…

«Знаете, Эдит, — вы позволите называть вас Эдит? — эта кукла особенная. Она с моей родины, из Греции».

Они поболтали приветливо и непринужденно о простых вещах. Потом Тео пообещал: «Я приду завтра».

На следующий день он пришел с цветами. И снова сказал: «До завтра». Каждый раз он ей что-нибудь приносил. Это были недорогие подарки, но они всегда имели смысл. Чувствовалось, что он их выбирал. И Эдит, растратившая целые состояния, чтобы угодить людям, училась понимать, что ценно только внимание.

Так прошло несколько дней, и Эдит спросила у него: «Вы что же, ничем не заняты, раз приходите каждый день?» — «Занят, но устраиваюсь».

«Мне так хотелось, чтобы он рассказал о себе! Но, ты удивишься, я не смела задавать ему вопросов. Казалось, он ничего не скрывает от меня, но в то же время закрыт, как несгораемый шкаф, на три оборота. У него есть какая-то тайна.

Однажды днем, как бы между прочим, он спросил:

— Хотите, я вас причешу?

— Вы разве парикмахер?

Он покраснел. Мне стало тепло на душе. Этот рослый малый вспыхнул, как девчонка! Вот он, его секрет: он парикмахер. Как мне захотелось стать молодой и красивой!.. У меня сжалось сердце, и я поняла, что готова к новому вальсу. Но в моем состоянии я рисковала закружиться в нем одна. Такую развалину, какой я стала, такой парень, как он, не мог заключить в свои объятия…».

Эдит отвернулась и сказала: «Нет, не нужно!» — «Вы боитесь, что я не сумею?»

Дело было не в этом, ей было стыдно, чтобы он прикоснулся к тому, что оставалось у нее на голове.

«Представляешь? Руки Тео созданы для шелковых блестящих волос, а не для моих трех сожженных клочков…».

Он не послушался и причесал ее.

И было еще много завтрашних дней. Эдит жила, затаив дыхание, она не смела сказать ему: «До завтра…» О счастье никому не нужно говорить, его нужно хранить про себя, оно хрупко, его легко разбить. А вдруг он скажет: «Нет»… Счастье боится этого слова… и может растаять.

Это чудо не было игрой случая. Оно было предопределено и записано в книгу судеб во всех деталях.

Эдит чувствовала себя лучше, и Тео стал оставаться у нее дольше. Он приносил ей книги.

«Вы не хотите почитать?» — «Хотела бы, но меня это утомляет».

Тогда он стал ей читать.

«Мне хотелось говорить ему «ты». «Ты» — это как ласка. Но я не смела. «Вы» нам подходило больше. «Вы» — как обручение, «ты» — почти замужество».

Она вышла из клиники, и ничего не изменилось. Прошло много времени, прежде чем Тео признался ей, что мечтает петь.

«Ты не можешь себе представить, Момона, как меня это обрадовало. Наконец я смогу что-то сделать для него. Я тотчас же прослушала его. У него есть все, что нужно: внешние данные, голос, эмоциональность».

Неожиданно у Эдит появилась вторая причина стремиться к жизни: желание создать певца. В ней снова заговорил творец.

«Твое имя — Теофанис Ламбукас — не годится для сцены. Простой народ никогда его не запомнит. Для французов оно звучит по-иностранному, они будут думать, что ты поешь по-гречески. «Тео» — это хорошо. Тео, а как дальше? (И тут она рассмеялась своим прежним смехом…) «Сарапо»! Вот так дальше. Тебя будут звать Тео Сарапо, и это имя дам тебе я. Тео Сарапо! Я люблю тебя, Тео! («Сарапо» — «Я люблю тебя» — немногие греческие слова, которые Эдит выучила когда-то в Афинах с Такисом Менеласом. Она его не забыла.)