Эдвард Григ

— Да. У нас в семье давно хотели познакомиться с ним, и все как-то не удавалось. А потом он надолго уехал. Но как я рада, что именно сегодня мы его встретили! Это хорошее предзнаменование!

— И я то же самое подумал…

Все тучи уже рассеялись, и начинается ясный, ясный день.

Интермеццо

Человек стоит в своей комнате с готическими окнами, перед которыми снаружи разбиты цветочные грядки. Уже вечер. Его единственный гость сидит напротив, у маленького фортепиано. Он кончил играть. Хозяин смотрит на него задумчиво и благожелательно.

— Я очень благодарен вам, Матиссон-Гансен, за то, что мне все это показали. Романс на мои слова прекрасен. Но должен вам сказать, что это не я. Это далеко от меня. Зато фортепианная пьеса пробудила во мне что-то давнее и очень знакомое. Только я не могу вспомнить… Прошу вас, сыграйте еще раз «Одинокого странника»!

— Это только импровизация, которую я запомнил, — отвечает Матиссон-Гансен, — он сказал мне, что закончит эту пьесу, может быть, через много лет…

— Все равно, она нравится мне и в таком виде…

Органист Матиссон-Гансен повторяет пьесу под названием «Одинокий странник». Он немного волнуется, но это помогает ему играть лучше.

— Благодарю вас! — опять говорит хозяин. — Ей-богу, я уже видел где-то такого одинокого странника!

— Значит, вы позволите представить вам этого молодого музыканта? — спрашивает Матиссон-Гансен. — У него много и других прелестных вещей. И он будет счастлив познакомиться с вами!

Хозяин кивает головой в знак согласия и вдруг спрашивает:

— Скажите, у него очень светлые волосы? И голубые искрящиеся глаза?

— Да. Но ведь у нас таких много!

— Вы думаете, много?

— Нет… Пожалуй, нет… Но в смысле цвета волос… Мы, северяне…

— Я почти уверен, — говорит хозяин, — что встретил его сегодня утром.

После ухода Матиссона он долго ходит по комнате и тихо напевает. Его лицо задумчиво, но внутренняя улыбка не исчезает. На этот раз у нее оттенок печали.

За окном ночь. Светлая, летняя, но все-таки ночь. Она наступила незаметно, как многое наступает в жизни.

И Ганс Христиан Андерсен подходит к своему столу. Деревянная кукушка на часах смотрит круглыми глазами и видит, как он садится писать. Может быть, дневник, а может быть, новую сказку…

«…И вот поэт вернулся на родину и увидал своих сверстников. Как они постарели! Правда, они всячески бодрились, и только поэту, вернувшемуся из дальних стран, они сказали, что он переменился. Еще бы! Ему исполнилось ровно шестьдесят лет!

Некоторых знакомых он уже не застал. Они лежали на кладбище, и деревья, склонившиеся над ними, шептали: „Теперь лето! И мы опять можем шелестеть!“

А путешественник был одинок, как всегда. Одиночество было его вечным спутником, его дорожным товарищем, и оно сопровождало его на родину. Он не мог приказать ему уйти. И только чужое одиночество он умел прогонять сам.

Но весна была так же прекрасна, как в былые годы, тихий сад цвел под вольным небом, а те, кто были детьми, выросли. На тропинке, ведущей к морю, поэт встретил двух таких выросших детей и удивился неиссякаемой щедрости природы. Он мысленно пожелал счастья юной чете, от души благословил ее и пошел дальше — один, потому что он был одинокий странник!»

Так он писал.

Но был ли он действительно одинок, имея столько друзей во всем мире?

Конец второй части

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Глава первая

Пока Нина жила в Париже, у Грига появились друзья в Копенгагене, и первый среди них — Рикард Нордрак.

Безотчетная симпатия, которую этот молодой музыкант внушал Григу, вскоре перешла в привязанность, правда немного экзальтированную, романтически подчеркнутую, но так дружили люди в то время. Будничные интересы исключались из такой дружбы, и редко можно было встретить двух друзей, особенно молодых, отношения которых, всегда искренние, были бы лишены этой экзальтации. Тут неизбежно возникали пылкие споры, затягивающиеся далеко за полночь, а порой и до утра, и уверения в верности идеалам, и фантастические планы далекого будущего. Тем для разговоров было столько, что, живя в одном городе и даже в одном доме, друзья вели между собой оживленную переписку.

То была традиция минувших лет. Так некогда дружили в России Герцен и Огарев, потом Серов и Стасов, которые были способны, только расставшись после долгого разговора (как это было при гастролях Листа), поспешить домой, чтобы написать друг другу о своих впечатлениях. Ибо их разговор не был и не мог быть окончен! Так чувствовал и вел себя в юности Шуман, таков был Шуберт, так относился к своим друзьям юный Шопен (он называл их: «Сердце мое!», «Жизнь моя дорогая!»). И такая же дружба через много лет связала наследников романтизма — двух молодых музыкантов — Грига и Нордрака.

Рикард Нордрак относился к Эдварду со смешанным чувством восхищения и беспокойной нежности, как мать относится к своему гениальному первенцу. Он тревожился за здоровье Эдварда; ему было известно, что Григ едва не умер в шестнадцать лет, и теперь Рикард постоянно напоминал ему, что надо беречься.