Эфиоп, или Последний из КГБ. Книга II

«Дурак! НЕГДЕ Сидору ночевать, нету его НИГДЕ у знакомых. Все друзья и знакомые уже подняты, все опрошены, нету Сидора».

«Так уж и все?»

«ВСЕ».

Все, да не все, думаю.

Привозят они меня с помятыми боками на Владимирскую в Республиканский Комитет и прямиком ведут к самому Председателю КГБ. Обстановка, значит, такая: половина третьего ночи, полная иллюминация, бугаи меня заводят, объявляют:

«Товарищ председатель КГБ! Прапорщик Нуразбеков доставлен по вашему приказанию!»

А там как раз идет срочное оперативное совещание по проблеме исчезновения Сидора — стол буквой «Т», уходящий в бесконечность, за столом погоны, погоны, погоны, северное сияние погон, па погонах звезд, как на небе, и все звезды па меня смотрят, не мигая. Хмель с меня окончательно слетел, и мозги чисты, как табула раса, — то есть, ничего не соображаю, лучше бы оставался пьяным… Насмотревшись на меня, Гетьман ласково так спрашивает из бездны стола:

«Адрес какой, прапорщик?»

Ну, я не стал переспрашивать — чей адрес, что за адрес, почему адрес, потому что никогда не надо дураком прикидываться — если уж прикидываться, то не дураком, а умным. Отвечаю так:

«Мой адрес — не дом и не улица, мой адрес — Советский Союз!»

Наступает полная космическая тишина. Мух не слышно. Часы тикают. Потом Гетьман неуверенно спрашивает:

«Выпил ты, что ли, прапорщик?»

«Так точно, товарищ Председатель КГБ! Выпил с Сидором за День радио. В Сидоровом кабинете, в шестнадцать ноль-ноль, в конце рабочего дня. Он меня пригласил, налил мне „сто“, себе — „пятьдесят“, мы выпили за Генерального конструктора радио Александра Попова, потом он меня послал, я пошел, с тех пор я Сидора не видел».

«Куда он тебя послал, прапорщик?»

— Люся, закрой уши, — прервал свой рассказ майор Нуразбеков.

— Да уж говорите, как было, Нураз Нуразович, — отвечала Люся, отгрызая нитку. — Я это слово уже слышала.

— Ладно. А на меня какой-то кураж нашел в полтретьего ночи, и я прямым текстом отвечаю:

«НАХУЙ».

ГЛАВА 16 Извинения автора

Где выражение зла, которого должно избегать? Где выражение добра, которому должно подражать в этой повести? Кто злодей, кто герой ее? Все хороши и все дурны. Герой же моей повести, которого я люблю всеми силами души, — правда.

Л. Толстой. Севастопольские рассказы

Автор повторяет свои извинения — в особенности молоденьким читательницам, — принесенные им в 9-й главе 1-й части за использование в романе ненормативной лексики. Автор, как мог, щадил слух и зрение русского читателя и (там, где это было возможно) писал подобные лексы латинскими литерами. В случае же употребления наречия на «Н» из пяти букв, отвечающего на вопрос «куда?», автор попал в крайне затруднительное положение: замаскировать его латынью? заменить эвфемизмом? выдумать неологизм? нарисовать? поставить многоточие? Все не то: авторское чутье подсказывает, что в целях высшей художественной правды наречие из пяти букв должно было быть произнесено майором Нуразбековым громко и ясно, как это и происходит на каждом шагу на российских улицах, в Конторах, Учреждениях, Заведениях и Институтах.

ГЛАВА 17. Смерть Гамилькара

Под небом Африки моей

Вздыхать о сумрачной России…

А. Пушкин

После итальяно-эфиопской войны Гамилькар III недолго царствовал. В Офире он слыл за русофила, он был неофициальным российским консулом, полпредом сначала Врангеля, потом Молотова, горячим сторонником союза с Россией, знатоком России. «Россия — родина африканских слонов», — объяснял он. Ему верили.

— Дело Ганнибала продолжает жить в тысячелетиях, — говорил Гамилькар перед смертью. — Что-то все же в человеческой истории не состоялось. Если бы на заре цивилизации Карфаген победил римлян, а это было так близко, история была бы черного цвета, а не белого. Это великое слово «БЫ»! Карфагенская империя простиралась бы по всей Африке от ЮАР до Алжира. Черный Брут убил бы не в Риме, а в Карфагене черного Цезаря. В хижине дяди Тома ночевал бы белый раб Том из дикой Франции, а лупили бы его кнутами чёрные надсмотрщики. Белые племена Европы ходили бы в волчьих шкурах с дубинами, и какой-нибудь негритянский путешественник и этнограф Гумбольдт, выйдя дремучими лесами к Ла-Маншу, убедительно доказал бы культурное и технологическое отставание белой расы от черной тяжелыми природными условиями Севера — какая уж, к черту, европейская цивилизация, когда в Европе в мороз от костра не отойти.

Любимым стихотворением Гамилькара стал гайдамаковский «3aпoвiт» — когда Гайдамака прочитал его, Гамилькар заплакал на смертном одре из потертой дубленой шкуры старого льва, поцеловал Гайдамаку — как целуют великого национального поэта — и умер просветленным. Вот «3aпoвiт»: