Эгипет. Том 1

Сколько же раз, подумал Уилл. Сколько раз уже умирал Цезарь с тех пор, как умер, перед сколькими тысячами глаз. Он уперся локтями в подоконник, вслушиваясь, стараясь не упустить ни единого звука. Цезарь, нарочно запнувшись, сделал внезапную комическую паузу, притворившись, что только теперь его заметил.

«Что за бесенок там в окошке? Зачем он смотрит на меня?»

«Это сынишка Джона Шекспира».

«И чем же, интересно, я так перед ним провинился — что он теперь таращится на меня, не отрываясь? Космы огненные, аки у Врага человеческого. Я его боюсь!»

То, как он заслонил рукой лицо, ладонью наружу, растопырив пальцы, как он поднял брови и веки, именовалось «Ужас». Уилл расхохотался вместе с остальными, и Цезарь, вспыхнув от обиды, тут же вновь преисполнился величием и достоинством: тяжелые руки легли на стол, брови насупились.

«Давайте-ка споем что-нибудь веселое», — предложил он.

Он начал куплет со скорбной миной и так тихо и медленно, что подпевать было невозможно: теперь он стал грустным, грустным-прегрустным человеком, которому вдруг захотелось петь. Уилла уже просто трясло от смеха и удивления. Один жест, одно слово — и этот человек создавал новую личность, цельный образ, который казался образом старого знакомого, хотя таких знакомых у тебя отродясь не водилось; они словно все сидели в нем, и он сам не ведал, кто из них выглянет наружу в следующий момент.

«Эй, паренек, там, в окошке! Можешь спеть эту песню?»

«Да, я ее знаю», — сказал Уилл.

«Ну тогда спой. Вот тебе за то, что ты рыжий».

Едва заметным щелчком пальцев он метнул монетку Уиллу; тот подхватил ее на лету и запел. Жаворонок и соловей. У него был настоящий высокий, звонкий дискант, и он об этом знал; кстати, господину Дженкинсу тоже не мешает послушать; если он любит пение так же, как любил его прежний учитель, господин Саймон Хант, Уиллу полегче будет учиться в году. И розу он прижал к груди, слеза в глазах застыла. Все молча слушали, как поет мальчик в окошке; и Цезарь, мистер Джеймс Бербедж из труппы графа Лестера, загнал всех населявших его разнообразных персонажей внутрь и весь обратился в слух, а выражение лица у него было оценивающим и сосредоточенным, как у торговца мануфактурой, который пробует новую шерстяную ткань на ощупь, или у пивовара, когда тот наблюдает, как из нового бочонка льется прозрачный светло-коричневый эль.

Роузи закрыла книгу, заложив страницу пальцами; Сэм стремглав бросилась к ней, забыв про свой мячик, который подпрыгнул за ней пару раз, звездно-полосатый такой мячик, белые звезды на синем фоне в северном полушарии. Сэм притаилась за шезлонгом Роузи, поглядывая на дверь веранды.

— Идет, — сказала она.

— Правда? — засмеялась Роузи.

Сэм зачарованно смотрела, как открывается дверь и появляется ее двоюродный прадед Бони Расмуссен, как медленно он вышагивает и как внимательно глядит себе под ноги.

— Миссис Писки приготовила чай со льдом, — сказал он. Он подпер дверь стулом, чтобы она не закрывалась, и вернулся в дом.

— Вот видишь, — сказала Сэм.

— Да, — сказала Роузи. — Чай со льдом — это здорово.

Она обняла дочь. Сэм считала Бони существом диковинным и страшным, как огромное животное, этакое чудовище, передвижения которого надо было непрерывно отслеживать, а вступая в переговоры, отгораживаться от него чем-нибудь, лучше всего мамой.

— Послушай, Бони, это, конечно, очень мило с твоей стороны, но ты мог бы просто меня позвать, я и сама в состоянии принести чай.

Он вышел снова, уже с подносом, осторожно неся его обеими руками — вот для чего он подпирал дверь. Поставив поднос на большой плетеный стол, он сделал приглашающий жест рукой: стаканы, большой и маленький, лимон, сахар и тарелка с вафлями.

— Чур, тебе маленький стаканчик, — сказала Роузи дочери, подталкивая ее к столу. Бони туг же отвернулся и принялся созерцать широкие окна веранды. Он прекрасно чувствовал, какое впечатление производит на малышку Сэм, и старался — Роузи была ужасно растрогана — не особо на нее давить своим присутствием. Сэм бочком стала продвигаться к своему стакану.

— Чудесный денек, — сказал Бони в пространство. — Может, дождь пойдет.

Урод он и в самом деле был тот еще. Его темная лысая голова, усеянная коричневыми пятнами, отливала глянцевым зеленоватым налетом, как кожа ящерицы. Руки казались одетыми в перчатки из собственной кожи на пару размеров больше, с желтыми ногтями, и они все время беспокойно вздрагивали, как будто старались попасть пульсу в такт. Роузи не знала точно, сколько ему лет, но в любом случае люди столько не живут, а он при этом еще и ноги передвигает. Вообще-то он ходил довольно много и даже ездил на стареньком велосипеде по дорожкам и тропкам Аркадии. Одна из тех старых сосен, которая скрипит, но стоит, думала Рози, мир сгустился для него и стал вязким, как патока, но он терпеливо одолевает непрестанно возрастающую тяжесть. Должно быть, тяжелее смотреть со стороны, как Бони едет на велосипеде, чем ему — ехать. Или как Бони возится в саду. Или как Бони взбирается по ступенькам.

Он развернулся в ее сторону: очки с толстыми голубоватыми стеклами.