Египетское метро

– Серьезно за Георгия взялись, – сказал Тягин, возвращая газету. – И кто теперь Гомера читать будет?

Человек-свинья вздохнул и горько пожал плечами.

– Лёшка, наверное. Его Георгий простил. Но он, как я, не сумеет. Он как объявления на вокзале читает. Скажите, у меня ведь хорошо получалось? Как будто прям откуда-то из глубины, да? Это я сам придумал. Я, знаете, когда там сижу, начинаю прямо что-то чувствовать про человека… только сказать не могу. Потом открываю – раз! – и всё сходится. Про вас вот тоже сразу почувствовал. Еще подумал, какой хороший человек пришел. И совпало у вас всё точно, как Саша дал…

– Хотите, я замолвлю за вас словечко Георгию? Если это поможет, – предложил Тягин.

Василий покачал головой.

– Не надо. У меня знакомый в соседнем дворе есть, завтра должен приехать, попрошусь к нему пожить. А там, может, и Георгий сжалится. Нет – домой поеду. Давно уже не был… – Василий опять покачал головой. – А иногда очень покончить с собой хочется. Нет больше сил терпеть несправедливость вокруг, – вдруг добавил он.

Потом говорили о разном, вспомнили курьезный телефонный звонок в свинарнике, немного поговорили и об «Одиссее». Василий увлеченно, как ребенок, перечислял свои любимые места. Больше всего он любил возвращение Одиссея на Итаку.

– Мне там много нравится. Но больше всего, как Одиссей женихов бьёт, помните? «Ужасный подняли крик женихи…» У меня память всегда была хорошая. Я в детстве много рыбы ел. И грецких орехов.

Пока Тягин слушал, на него несколько раз повеяло чем-то необъяснимым. Вот вроде бы сидит человек… – мысленно начинал он фразу и ни разу не мог ее продолжить, чтобы объяснить себе, отчего так хорошо и тепло было ему рядом с Василием. Что-то тут было в его проникновенных интонациях (чего Тягин в первую их встречу не расслышал), в самом тембре негромкого голоса, в сутулой посадке, в доверчивом по-детски взгляде… И в непроницаемой темноте у него за спиной, за окнами. Да, и в темноте. Похожей на ту, что стояла за окнами в детстве, когда Тягин один в спальне читал «Вия» или «Страшную месть», а в комнате отец и мать разговаривали и смеялись с гостями. Каким счастьем было, глядя на черные стекла, слышать их голоса! Вот и от этого бездомного человека веяло каким-то домашним родовым уютом, который тем теплей и ярче, и обнимает крепче, чем плотнее льнет к стеклам темный ледяной хаос.

– Всех жалко, – вздохнув, грустно промолвил Василий. – Был один старец святой. Не помню, как звали. Он так и говорил: всех-всех жалко, каждую живую душу. Даже за бесов молился…

Когда стали укладываться спать, Василий попросил простыню ему не стелить. Тягин всё-таки постелил, а утром нашел ее сложенной на стуле. Перед сном Василий долго сидел под лампой и что-то шептал по книжке.

Утром Тягину очень не хотелось отпускать гостя, и он уговорил его остаться позавтракать. За разговорами дотянули до обеда, и когда Василий все-таки ушел, Тягину стало еще тоскливей, чем прежде, в опустевшей и как будто сразу остывшей квартире. Куда себя деть, он решительно не представлял. Можно было бы пойти к Тверязову, но что если тот каким-то образом уже знает о деньгах, а он придет без них? А нести деньги значит объясняться. Лишь промаявшись до вечера, он вспомнил о Клименко.

Набрав пакет еды, взяв бутылку водки и бутылку вина для себя, Тягин спустился в Канаву. Со Строгановского моста он видел её каждый день, пока ходил к Майе. Зрелище было невеселое: полузаброшенные, изрисованные граффити серые здания под ветхими шиферным крышами, разбитая, как бы облезлая, в рваных пятнах асфальта мостовая, кучи строительного мусора и ни души. Вблизи, когда он свернул в нее с Карантинного спуска, при неярком свете желтых фонарей она выглядела не столь мрачно. В нескольких первых домах по обе стороны горели окна, по правую руку шумели и кишели огнями бесчисленных авто Таможенная площадь и Польский спуск. Тягин толкнул калитку в черных металлических воротах и вошел во двор.

Одно из окон первого этажа в глубине двора показалось ему необычно освещенным. Не сверяясь с адресом, он постучал в стекло и не ошибся: на стук выглянул Клименко. Еще через минуту он открыл дверь и, шумя широкими штанинами, провел Тягина по коридору в небольшую комнату. В углу на табурете горела настольная лампа.

– Ну да, журналист Арнольд Канавин теперь живёт в Канаве. Ирония судьбы, – повторил хозяин свою шутку, забирая ладонью назад волосы.

Это была квартира его приятеля, который после неудачного падения с лестницы сейчас лежал в больнице.

– Теперь вот будет калекой, – сказал Клименко и вздохнул. – Все мы теперь калеки.