Его женщина

Бабка фыркнула и резко швырнула шубейку на пол – вот еще! Ни за что! Лучше нищим отдам или снесу на помойку. Только не этой!

Валя громко вздохнула.

Наверное, если бы я любил свою мать, я бы невыносимо страдал от такого отношения моей родни. Но к матери я был равнодушен, а бабку и деда любил, понимая, что жизнь они мне обеспечивают красивую и сладкую. Ребенок всегда приспособится.

Отца я видел не часто, но помню, что радовался ему – он почти всегда был весел, много шутил и от него хорошо пахло духами и почему-то шоколадом (потом я узнал, что это был запах мартеля, его любимого коньяка).

Он шутил и играл со мной, но недолго, тут же начинал скучать, широко и громко зевая, и уходил к себе.

Папа устал, грустно говорила бабка и отводила глаза.

Чтобы моя мать не «вертелась перед глазами», бабка уговорила деда устроить ее на работу. Дед и устроил, бабку он слушался непрекословно. Сделал пару звонков, и мать взяли секретарем к ректору одного вуза. Уходила она на работу рано, когда я еще спал. В комнату мою она не заходила.

А спустя много лет узнал и то, что она была любовницей этого ректора – долгие годы, целую жизнь.

Наверное, любила. А может быть, спасалась от своего несчастного брака. Наверняка надеялась. Но семью он не оставил – как это часто бывает.

Бабка умерла рано, в шестьдесят восемь – сгорела за три месяца, рак.

Дед после ее смерти резко сдал и тоже не задержался – ушел через два года. Мне только исполнилось тринадцать лет. Помню, как на его похоронах я плакал. Горько плакал и отец, понимая, что теперь он остался один, никто не заступится за него, никто не подкинет деньжат и никто больше не пожалеет – кончилась сладкая жизнь. У гроба деда, с каменным и напряженным лицом, стояла моя мать. И мне показалось, в глазах ее мелькало торжество – вот так! Теперь я свободна, не уморили – как ни старались!

Наверное, ее можно было понять.

Мой легкомысленный папаша продолжал вести праздную жизнь – друзья, попойки, развлечения, женщины – все как обычно. Работал он по-прежнему в полноги – все тем же младшим сотрудником в дедовском институте. Держали его там из-за уважения к памяти деда.

Только вот после смерти деда жить стало не на что. А работать и уж тем более зарабатывать папаша мой не умел. Не умел и не любил, что уж поделать.

После смерти родителей и отсутствия вливаний и дотаций папаша мой сильно запил и очень быстро стал опускаться.

Мать, пропадавшая на работе, моталась в командировки со своим шефом и по совместительству любовником, впервые почувствовав себя хозяйкой жизни. А еще хозяйкой квартиры и положения.

К тому времени отец уже не работал, получив инвалидность по тяжелой астме и предписание жить на свежем воздухе. Чем быстро воспользовалась моя мать – жалкого, неработающего и пьющего мужа она безжалостно изгнала на постоянное проживание на академическую дачу. Отец, уже стоящий на краю, возражать не пытался: так – значит, так. В конце концов, хуже не будет.

И мать моя окончательно выдохнула – наконец-то! Дождалась! Вот теперь и наступит рай. Думаю, она с большим удовольствием избавилась бы еще и от меня – я начал хамить, наглеть и возражать ей на каждое слово – подросток. Но сплавить меня было сложно – я ходил в английскую школу и перешел в девятый класс.

Конечно, я был ей помехой – как-никак, а обо мне надо было заботиться – покупать продукты, что-то готовить, гладить рубашки, стирать носки и контролировать уроки.

После того как на дачу съехал отец, Валечка быстро собрала вещи и укатила на родину. Прислуживать моей матери она не желала.

Мы остались одни. Иногда приезжал отец – потрепанный, неухоженный, жалкий. Любил ли я его тогда? Не знаю. Но точно – жалел. С ним было уже не так весело и легко.

Мать я боялся, старался не болтаться у нее под ногами – видел, что здорово ее раздражаю.

Дома отец задерживался ненадолго – мать, шипя, всеми силами выпихивала его обратно – а ты как хотел? Слез с одной шеи, теперь на мою? Отец вяло сопротивлялся, но скоро и ему это надоедало, и он уезжал.

Летом я жил у него на даче. Мать туда не приезжала – в Москву за деньгами, отцовской пенсией по инвалидности, приезжал я. Встречались мы на вокзале, коротко, минут на пять, где мать, не задавая подробных вопросов, совала мне деньги и смотрела на часы – ну, мне пора! У тебя все нормально?

Я молча кивал, понимая, что моя жизнь и мое существование ей абсолютно неинтересны.

В самом конце августа я возвращался, отчего моя мать, разумеется, в восторг не приходила.

С двенадцати лет я умел варить суп, жарить мясо и стирать свои вещи. С двенадцати лет я был совершенно самостоятельным, молчаливым, нелюдимым и очень несчастным подростком.

Я понимал, что никому на этом свете не нужен – ни матери, ни отцу.

У нас не было семьи и не было дома.

Но надо был жить дальше. И я жил… А куда было деваться?