Его женщина

Моя парта была у окна, и я видел, как Даша кормила цыплят и кроликов. В этот момент в ней появлялась какая-то милая грация, даже шарм – и я, подросток, ею любовался.

В суровую непогоду – метель или дождь – Клавдия, жалея меня, приглашала переночевать в школе. Ставила раскладушку в учительской – там было теплее.

Я был уверен, что папаша волноваться не станет – скорее всего, просто не заметит моего отсутствия. Мне было неловко смущать этих женщин, но я с удовольствием у них оставался. Во-первых, меня обязательно накормят горячим ужином – пусть самым простым, но вкусным. И во-вторых – я отосплюсь. По ночам отец частенько бузил – требовал водки, закуски или просто куражился. Да и вставать было тяжко – за два часа до начала занятий. И впереди была долгая и нудная дорога по бездорожью, в тяжелых резиновых сапогах. И это выпало мне, столичному мальчику, избалованному и изнеженному.

Я помогал чистить кроличьи клетки, носил из колодца воду и ждал ужина. Смущался я, и смущалась Даша, ставя на стол картошку, соленые огурцы, грибы или кислую капусту – все то, что давал им огород или лес. После ужина мы пили чай с земляничным вареньем – землянику собирала Даша. Впрочем, и грибы собирала она – Клавдия так и говорила про дочь: «Дашунька у нас кормилица!»

Между матерью и дочерью царили лад и абсолютное взаимопонимание. И еще – чувствовались большая, необъятная нежность и любовь.

Как я завидовал Даше!

В маленькой комнатке потрескивали в печке дрова, на оконном стекле застывали резные морозные узоры, на печке, мурлыча, сладко потягивалась кошка Мурка. А мы пили чай и говорили, говорили.

В основном обсуждали книги – Даша была книголюбкой. Я читал мало – не до того мне было тогда. Но именно Даша приучила меня к чтению. Именно она мне открыла таинственные и неизвестные миры. Ей нравились английские романы – Диккенс, Лондон, Киплинг, Теккерей, сестры Бронте, Оскар Уайльд. Иногда – мрачноватые, мистические, страшные.

Теперь я понимаю, что эта тихая деревенская девочка, понимающая, что в ее жизни ничего особенного не произойдет, так уходила в придуманную жизнь и там была счастлива.

Клавдия засыпала, а мы с Дашей продолжали по очереди шепотом читать вслух.

Однажды, кинув осторожный и короткий взгляд на спящую мать и убедившись, что спит она крепко, Даша так же шепотом сказала, что больше всего на свете мечтала бы уехать отсюда – из деревни, из школы, из их комнатенки с видом на покосившийся черный сарай. Их измучил вечный страх, что их выгонят отсюда. И что тогда? Куда им податься?

– Ты меня осуждаешь? – спросила она испуганно.

– Нет, что ты. Я все понимаю!

И она понимала, эта умница Даша, что никогда ей не вырваться отсюда. Что никогда она не оставит мать. Что никто и никогда не возьмет ее, инвалидку, замуж. Что они никогда не смогут накопить денег и отстроить новый дом. Никогда.

– Так и пройдет моя жизнь, – тихо вздохнула она. – Так и пройдет. Ни ребенка, ни мужа. Нет, ты не думай – я маму больше жизни люблю! Но когда я начинаю об этом думать, так тошно – хоть в петлю.

А математичка травила их с прежней силой. Я ломал голову – как им помочь? Поселить их к себе, к отцу? Невозможно. Нет, никогда, им там будет ужасно. Папаша мой неуемный и местная алкашня – и тут две эти женщины. Поговорить с Верой? Смешно. Та никого за людей не считала, а уж сопляка ученика… И еще никого не боялась – поговаривали, что у нее есть «лапа», какой-то родственник в администрации поселкового совета, брат мужа или племянник – точно не помню. От этого она такая смелая.

Мы поздно укладывались, и я слышал, как мерно и тихо дышит Даша, иногда еле слышно всхлипывая во сне. И как посапывает Клавдия, тревожно охая и шумно переворачиваясь на другой бок. И я думал в те минуты, что никого нет у меня роднее, чем эти две женщины. Вот как смешно получалось.

В девятом классе – точнее, на летних каникулах – я почти все время жил при школе. Отец тогда привел сожительницу – местную алкашку Лидь Ванну, как называл ее он. Была эта Лидь Ванна огромной, высоченной бабищей с синим лицом и мужскими руками-клешнями. Напившись, Лидь Ванна шла в огород, который сама и соорудила, резво и умело вскопав пару соток нашей заросшей поляны. Там быстро и буйно зацвели цветы и сразу пошел огород – уже в начале июля зацвела фиолетовыми цветами картошка, желтыми – огурцы и тыква, а белыми – клубника.

Я видел, как эта могучая баба, опрокинув в себя поллитровку и обтерев беззубый рот огромной красной ладонью, хватала лопату и махала ею, как прутиком, легко и непринужденно.

Устав, она садилась на лавку и вытаскивала чекушку – «поднабрать силенок». А вот уже после этого Лидь Ванна ложилась отдыхать под сосной или березкой, шумно устраиваясь, и тут же начинала храпеть, как взвод солдатни.

А вечером начиналась гульба. Робко просачивался в калитку тощенький мужичок с фиолетовым сморщенным, клоунским личиком – первый гость. Увидев меня, он страшно смущался и извинялся. Потом я узнал, что это был бывший муж Лидь Ванны. Как его звали, не помню. «Но родня!» – говорила, тяжко вздыхая, она.