Его женщина

Жили мы, как плохие соседи – ели порознь, разговоров не вели, а случайно столкнувшись, например, в коридоре или у ванной, молча кивали друг другу и тут же отводили глаза.

Иногда, впрочем, она не выдерживала и начинала скандалить по поводу невымытой тарелки или грязной обуви, брошенной в коридоре. В зависимости от настроения я реагировал по-разному. Будучи в благодушии, нехотя, в порядке одолжения, делал, что она требовала, а в плохом – игнорировал, да еще и грубил. Я видел, как она еле сдерживалась, чтобы не ответить резкостью.

Однажды мать спросила, не хочу ли я съездить на дачу проведать отца.

Я ответил, что нет.

Она удивилась, но промолчала.

Я знал, что она продолжала высылать ему его инвалидную пенсию. Но однажды перевод вернулся. Мать вертела извещением и, кажется, впервые на моей памяти не знала, как быть.

– Может, съездить, проверить, как там и что? – растерянно спросила она меня.

Я молча пил чай.

– Максим! – Мать повысила голос. – Ты меня слышишь?

– Слышу. И что дальше? Хочешь – езжай, если волнуешься. – И я подленько хмыкнул.

Мать рассвирепела.

– Я? – взвилась она. – А может быть, ты? Ты, кажется, его сын!

– А ты жена! – парировал я. – Пусть даже и бывшая.

Мать опустилась на стул.

– Я? Нет, это невозможно. Как ты этого не понимаешь?

– Это ты не понимаешь, – заорал я. – А если там труп? Да мне просто страшно!

Она, как ни странно, кивнула, соглашаясь, и это было странным, почти неправдоподобным.

На дачу мы приехали поздно, кажется, часам к одиннадцати вечера.

По дороге со станции молчали – что удивительного?

Я думал только об одном: «Пусть он окажется жив, мой дурацкий, нелепый папаша. Пусть только он будет жив!» Было страшно думать, что предстояло увидеть нам с матерью.

Мы остановились у калитки и шумно выдохнули – на террасе горел свет, слава богу! Поднявшись на крыльцо, мы прильнули к окну – за столом сидела Лидь Ванна и пара каких-то «приятелей», папаши среди них не было. Мать нахмурилась и толкнула ногой дверь.

Компашка обернулась на нас. Ни испуга, ни удивления в их глазах не было – пустота. На людей эти нелюди были уже непохожи.

– Где хозяин? – хрипло, фальцетом выкрикнула мать. – Отвечайте, чертово племя!

Лидь Ванна мотнула головой, словно боднулась.

– А ты кто такая? – Потом перевела мутный взгляд на меня: – А! Явился – не запылился! Хорош сыночек! Бросил папашку, и тю-тю! И ладно бы только папашку! И девку калечную бросил с ребеночком! – Она обвела взглядом своих дружков, и все дружно заржали.

– Я повторяю, – отчеканила мать. – Где хозяин дома, уроды?

– Да в больничке он, не кипиши! – ответил один из бухариков. – В местной, поселковой. Удар у него. Не говорит, не ходит, только ссытся под себя и мычит! Красавец!

Лидь Ванна мрачно подтвердила слова приятеля:

– Врачи говорят, не жилец. А там уж как бог даст!

– Пятнадцать минут! – коротко бросила мать. – Пятнадцать минут всем на сборы! Время пошло! А потом я вызываю милицию.

Как ни странно, но папашины дружки послушно поднялись и засуетились – собирали со стола остатки закуски и ополовиненные бутылки. Лидка бросилась в комнату за своими вещами. Мать села на стул и закрыла лицо руками.

Через несколько минут она вздрогнула, подняла глаза и хлопнула по столу:

– Время вышло! Выметайтесь!

Компания тут же исчезла, без лишних слов.

В который раз я удивился – мать моя все же имела большую силу духа и влияние на людей. Хотя какие это люди, господи… Но я знал, как трудно бывало эту компашку усовестить или призвать к порядку.

После их ухода мать прошлась по дому, ничего не комментируя. На ее лице все и так было написано крупными буквами.

Потом она обратилась ко мне:

– Максим! Нам придется здесь переночевать, другого выхода нет. Завтра поедем в больницу. Ну а уж там будет видно.

Я пребывал в шоке – дом и прежде, до моего отъезда, являл собой зрелище малоприятное. А уж теперь, за такое недолгое время, он и вовсе превратился в притон. На полу валялись старые одеяла с клочьями желтой ваты, рваные калоши, сапоги с комьями засохшей глины, драные бабкины и дедовы пальто, обрывки газет и журналов, консервные банки, полные старых окурков. В облупленном тазу плавали в плесени, в слизи издающие невыносимый запах картофельные очистки.

Мать распахнула окна и обернулась на меня. Взгляд ее был беспомощным и растерянным.

– Ума не приложу, как нам здесь провести целую ночь?

Я поднялся на чердак. Он был теплым, сухим – дед специально его утеплил, и бабка там хранила по осени и до зимы яблоки и груши в деревянных ящиках. Для этого же как-то и завезли опилки и сено. Понятно, что ни одной чистой тряпки в доме не нашлось – я постелил на пол старые газеты, хранящаяся на чердаке, до них компашка еще не добралась. В сундуке нашлось еще кое-что – брезентовая дедова плащ-палатка, она лежала под кипами газет, иначе и ее давно бы прибрали к рукам.

Я соорудил подобие подушек из сена, и мы кое-как улеглись, укрывшись плащ-палаткой.