Его женщина

Мы оба обожали природу, лес, тишину. Там, в лесу, моя шумная и говорливая Ирка замолкала и становилась тише воды ниже травы. Мы молча шли по лесу, крепко взявшись за руки. Присаживались на косогоре, и она клала голову мне на плечо. А я смотрел, как по ее смуглой и тонкой руке ползет муравей, а на смоляные волосы изящно и легко приземляется божья коровка.

Как-то она сказала:

– Слушай, Макс! Когда мы поженимся…

Дальше я не услышал. Поженимся? Она в этом уверена? Это было сказано безапелляционно, сомнений, кажется, у нее не было. Я удивился. Я не думал об этом. Мне и в голову это не приходило. Поженимся! Какой бред, ей-богу! Я и женитьба? Мне двадцать лет, и я хочу жить! Жить свободно и вольно!

От возмущения я задохнулся. Господи, о чем она? Я вообще был уверен, что ей это и вовсе не надо, и этим она и отличается от всех остальных девиц ее возраста, стремящихся поскорее выскочить замуж и нарожать кучу детей. Она ведь другая, совсем другая! Я был разочарован. К тому же Ирку сложно было представить женой. А еще сложнее – хозяйкой и матерью.

Какая там хозяйка, о чем вы? Неловкая и нелепая в интерьере квартиры Ирка? Ирка, варящая суп и жарящая котлеты? Стирающая ребенку пеленки и вытирающая пыль? Да это невозможно представить!

Нет, она совсем не жена – это я понимал.

Я взял себя в руки и попробовал отшутиться:

– Замуж хочешь? Вот удивила! Я и предположить не мог, ей-богу!

Ирка удивленно раскрыла глаза:

– А что тут такого, Максим? Мы с тобой два года вместе. Мы с тобой спим, и мы любим друг друга. Что так тебя удивило? Что я хочу замуж за любимого человека? Что я хочу родить ему ребенка? Хочу засыпать вместе с ним и вместе просыпаться? Какой ты здесь углядел криминал? И вообще все логично – мы любим друг друга? Да. Спим вместе? Ага. Нам хорошо вместе?

Она и вправду не понимала: чего тянуть? Мы ведь ни минуты не сомневаемся друг в друге?

Нет, любимая. Я в себе сомневаюсь, да еще как!

Но этого я ей не сказал, Вяло промямлил что-то по поводу возраста, карьеры, что нам надо окончить институт, встать на ноги, иметь жилье и зарплату. Ну не садиться же на шею к родителям. Стыдно. И с детьми, кстати, нечего спешить. Какие мы, к черту, родители? Сами еще малые дети.

Ирка слушала меня молча, не поднимая глаз. А потом тихо сказала:

– Я все поняла, Ковалев! Поняла, успокойся. Можешь не продолжать.

Она тогда здорово обиделась на меня. Дулась несколько дней, отказываясь от встреч.

И я с удивлением отметил, меня это ничуть не тяготит – если честно, мне стало легче дышать. Я поймал восхитительный и пьянящий воздух свободы – мотался с приятелями по барам, пару раз застревал в общаге, дуясь в преферанс. Я даже напился, чего при Ирке было совершенно невозможным. Словом, я отрывался. И мне казалось, что я по ней не скучаю. Она меня слегка утомила.

Как-то она поймала меня, цепко схватив за рукав куртки:

– Ковалев! Ты совсем совесть потерял? Ведешь себя как капризный младенец! Кажется, ты обнаглел! Или мне показалось?

Ее чернющие глаза метали громы и молнии.

Я дернул руку:

– Ага, обнаглел! А ты, наверное, думала, что я буду рыдать под твоей дверью? Или сразу повешусь?

Ирка всматривалась в мою наглую рожу, ища следы раскаяния и любви.

И тут она сдалась, что было ей совершенно не свойственно.

– Ладно, Макс! Все, проехали. Ты, наверное, прав: в загс нам торопиться не стоит.

Я понял, что выиграл с помощью легкого шантажа, демонстрируя полное безразличие.

– А, поняла? – едко осведомился я. – Ну молодец!

Я пристально разглядывал ее, словно видел впервые. И мой взгляд меня выдавал.

– Ты бы, Ир, постриглась бы, что ли? Ходишь, как лахудра какая-то, уж извини! – И я окинул ее презрительным взглядом, в котором, наверное, уже не было любви, и продолжил: – И приоделась бы, что ли? Возможность-то есть! Портки эти лоснятся уже!

Это было унизительно, я понимал. Но я делал это сознательно, из вредности. И еще я понимал, что очень хочу с ней расстаться. Мы продержались еще месяцев восемь. Но это была агония. Я придирался к Ирке, ворчал, занудствовал, поучал ее и упрекал.

И подсознательно ждал, ждал с нетерпением, что она первая бросит меня, разозлившись и наконец обидевшись. Уйти самому у меня не хватало силенок. Все-таки мне было ее очень жаль. А когда появляется жалость, тогда точно заканчивается юношеская любовь.

В эти месяцы, перед нашим расставанием, которое мы оба предчувствовали, Ирка совсем сникла, как цветок, сорванный злой и небрежной рукой. Той, прежней Ирки, яркой, громкой и говорливой, больше не было. Ирка Скворцова стала тихой и молчаливой. И виноват в этом был только я.

В последние наши дни мы часто скандалили, упрекали друг друга, вываливали друг на друга огромный ворох претензий. Я хамил и хлопал дверью. С каждым днем мне было все невыносимее находиться с ней рядом.