Екатерина II и ее мир: Статьи разных лет

Подобные ясные и недвусмысленные утверждения создателей философской системы, в рамках которой полагалось работать советским исследователям, ставили последних в затруднительное положение. Ведь если они примут эту отрицательную оценку имперской российской политики на веру, они, сами того не желая, подольют масла в огонь тех представителей Запада, кто порицает советскую внешнюю политику как логическое продолжение экспансионизма, свойственного уже имперской России. Как хорошо известно советским историкам, антисоветские идеологи вполне способны нападать на советскую науку, используя в качестве оружия слова Маркса. С другой стороны, проигнорировав мнение основоположников по данному вопросу, советский историк фактически отвергнет справедливость вполне конкретного obiter dictum[193] и тем самым поставит под сомнение универсальность исторического анализа, проведенного Марксом и Энгельсом. Таким образом, советские исследователи, ограниченные жестко определенной идеологической схемой, оказываются заложниками характерной для Восточной Европы дилеммы: следует ли им пригвоздить к позорному столбу внешнюю политику непосредственного предшественника советского государства? Или отвергнуть существенное историческое наблюдение своих духовных наставников? Если сформулировать проблему в более общем виде, то выбирать им приходится между марксистским интернационализмом и русско-советским национализмом. Способ решения этой проблемы, предложенный советскими историками поучителен для понимания приоритетов если не всего научного сообщества, то как минимум советской исторической науки.

По большей части советские исследователи вставали на сторону русско-советского национализма. Конечно, учебники частенько хотя бы на словах отдавали должное Марксу и Энгельсу, после чего осуждали екатерининскую внешнюю политику в целом. Однако для специализированной литературы гораздо более характерно отрицание того факта, что какие-либо агрессивные планы или проекты когда-либо существовали. Это отрицание может принимать разные формы. Один из вариантов был предложен Ольгой Петровной Марковой, пришедшей к выводу, что «греческий проект» был всего лишь дипломатической дымовой завесой, призванной напугать западноевропейские державы и отвлечь их внимание от истинной цели екатерининской политики, а именно захвата Крымского полуострова, произведенного в 1783 году. «На самом же деле, — пишет она, — “греческий проект” […] как реальный проект внешней политики России 80-х годов XVIII в. не существовал

»^{554}. В подтверждение она ссылается на недостаток компрометирующих документов в бумагах Григория Александровича Потемкина или в сенатских архивах

^{555}. Сходно с этим толкование Августы Михайловны Станиславской и Юрия Робертовича Клокмана. По их мнению, «греческий проект» на самом деле существовал, но был не более чем временным отклонением от обычного политического курса: в общем и целом этот проект не оказал на российскую внешнюю политику сколько-нибудь значительного долгосрочного влияния^{556}

. А.В. Фадеев подходит к тому же вопросу с другой стороны. Не вдаваясь в обсуждение самого существования подобного проекта, он объявляет его замысел «химерическим», по сути настаивая, что, поскольку императрица не располагала ни денежными, ни человеческими ресурсами для его осуществления, он не был целесообразным, а следовательно, не мог существовать и не существовал^{557}. Несмотря на все различия в подходах, в своих последних работах советские историки сходятся в одном: что, хотя при Екатерине II «греческий проект» никогда не был краеугольным камнем российской внешней политики, он был раздут вне всяких пропорций западными державами и последующей буржуазной историографией с целью убедить публику в опасности, исходящей от «русского кнута»^{558}. Таким образом, «греческий проект» был приравнен к знаменитой фальшивке — завещанию Петра Великого.