Екатерина II и ее мир: Статьи разных лет

Если замысел и его воплощение будут успешными, екатерининские Грамоты одарят ее подданных тем, что она мыслила как гражданскую и политическую свободу, той ее модифицированной формой, какой можно пользоваться в организованном обществе. Для императрицы свобода означала знание своих прав, привилегий и обязанностей, их соблюдение и уверенность в том, что другие тоже будут их соблюдать. Как и во многих других случаях, это определение Екатерины было изложено еще в «Большом Наказе» — в данном случае в статьях 36–39. В статье 36 она ясно дала понять, что свобода не заключается в том, «чтоб делать все, что кому угодно»: это было бы злоупотребление свободой, которое неизбежно приведет к анархии. В следующей статье она дала более позитивное определение: свобода заключается «в возможности делать то, что каждому надлежит хотеть и чтоб не быть принуждену делать то, чего хотеть не должно». Что же именно надлежит делать? Этим вопросом императрица занялась в статье 38, и ответ ее был предсказуем: «Вольность есть право все то делать, что законы дозволяют…» Законы эти, естественно, будет устанавливать правитель. Наконец, в статье 39 Екатерина подробнее определила свободу как безопасность, когда у подданного нет оснований бояться другого подданного. Свобода, другими словами, у нее ассоциировалась с безопасностью, а безопасность, в свою очередь, со знанием законов. В том и состояла великая задача Грамот, чтобы распространять знание фундаментальных законов в той мере, в какой они относятся к каждому сословию.

Как и следовало ожидать, это определение свободы Екатерина взяла у своего наставника Монтескье, в данном случае из книги II, главы 3 его трактата «О духе законов», внеся нужные ей изменения. По сути, оно повторяло то определение, которое императрица написала еще в 1762 году, после того как прочла анализ Д’Аламбера трактата Монтескье «О духе законов»: «Политическая свобода, в отношении к гражданину, состоит в безопасности, под защитой закона, или по крайней мере в мысли о такой безопасности, которая гражданину позволяет не бояться своего соседа»^{383}. Это ощущение должна обеспечить законная политическая власть, обладавшая правом, даже обязанностью вводить ограничения для поддержания народного благополучия. Но как только эти ограничения введены, подданный может жить спокойно, зная, что ему нечего бояться соседей, ведь и они тоже намерены соблюдать законы. Законопослушный подданный также может быть уверен, что государство не будет относиться к нему тиранически. Личность подданного и его имущество будут оставаться неприкосновенными. Вот такую, похоже, перспективу предлагала политическая свобода Екатерины.

С помощью Учреждений для управления губерний, Устава благочиния, Жалованных грамот и других законодательных актов, которые должны были заключить в себе фундаментальные законы России или составить абсолютистскую конституцию, императрица заявляла, к своему удовольствию, что жалует подданных свободой. Как следствие, Екатерина была абсолютным монархом — она предпочитала слово «самодержица», — а не деспотом. Соблюдать возложенное ею самою на себя требование подчиняться законам она должна была столь же неукоснительно, как и ее подданные. Эти подданные могли жить спокойно, будучи уверены, что и их личность, и их собственность неприкосновенны. Такое ощущение безопасности, как утверждала Екатерина, прежде было не знакомо России. Его появление обеспечит императрице неувядающую славу.

Признавая за собой обязанность соблюдать законы, императрица пыталась провести различие между абсолютной монархией и деспотизмом, которое другие, включая Монтескье, проводили до нее^{384}. В главе I книги II трактата «О духе законов» философ попытался четко отделить одно от другого: абсолютная монархия — это форма правления, при которой «управляет один человек, но посредством установленных неизменных законов»; при деспотическом же правлении «все вне всяких законов и правил движется волей и произволом одного лица». Такое же различие в том же столетии несколько десятилетий спустя провел автор статьи «Pouvoir»

[150] в «Энциклопедии». «Необходимо, — предупреждал он, — не смешивать абсолютную власть монарха с произвольной и деспотической властью; ибо происхождение и природа абсолютной монархии ограничена самой ее природой, намерениями тех, от кого монарх ее получает, и фундаментальными законами своего государства»^{385}

. Немногие на континенте стали бы спорить с таким различением этих двух форм, во всяком случае до 1789 года.

* * *