Эхо Непрядвы

Кончался месяц листопада, а речка Черная Калитва, отражая побережные леса, светилась рыжим и красно-желтым огнем, прозрачная вода в ней казалась горячей. На северной стороне, в затишье под холмом, виднелись жилые строения, длинный крытый загон для скота, торчал даже колодезный журавель.

– Деревня! – закричал от радости Роман.

– Зимнее татарское становище, – остудил его Вавила.

На стане встретила тишина, однако стожки сена, заготовленные на самые трудные дни зимы, были свежие, – значит, со снегом заявятся хозяева. В жилищах пусто, лишь в одной мазанке стояли деревянный грубый стол и табуретки. В каждом домике – очаг, топившийся по-курному, у стенок сложены дрова. Возле колодца – деревянные колоды и большой медный котел.

– Баньку бы соорудить, рубахи поменять, – вздохнул Роман.

– Соорудим. До завтра и отдохнем здесь.

– Я и постираю вам, – обрадовалась остановке Анюта. У нее за время пути, видно, возникли свои женские надобности.

Развьючились, стреноженных коней пустили на луг. Откатили котел к самому берегу, установили в ямке, кожаным ведром натаскали воды. Анюта занялась, было, стряпней, Вавила остановил:

– Погодь. Приелась уж вяленина, свежей рыбки добудем.

Роман занялся огнем, Вавила сходил к лошадям, надергал конского волоса, сплел крепкую лесу, привязал уду. Над глубокой заводью, прикрытой возле берега плавучим ковром листвы, вдруг почувствовал мальчишечье волнение. Была пора осеннего жора, и крючок с кусочком припеченной ракушки-перловицы еще не дошел до дна, как леску сильно потянуло в сторону. Вавила азартно подсек, серо-серебряная брусковатая рыбина затрепыхалась у его ног, разевая круглый рот. Обловив две заводи, рыбак принес к костру полное ведро окуня, леща, голавлей и разной бели.

– Ой как много! – обрадовалась Анюта. – Присолить бы в дорогу, да соли мало осталось.

– По дороге еще много будет речек. Сделай щербу понаваристей. Окуньков я на таловых прутьях запеку.

Высыпав рыбу на траву и отбирая зелено-полосатых, с калиново-красными перьями окуней, Вавила искоса поглядывал на разрумянившуюся у огня девушку. Лицо ее ошелушилось, стало смугло-розовым, пугливая зверушечья заостренность в нем совсем пропала, чистые глаза набрали завораживающую ясность и глубину. Золотисто-русые волосы возвратили свой блеск, подросшие и не убранные в косу, они все время мешали ей: она то и дело отбрасывала их со лба мягким жестом, ловя взгляды мужика, смущалась, но лица не отворачивала. «Значит, совсем ожила, – с удовольствием думал Вавила. – Малость худовата, да волосы еще коротки, а то бы наряжай – да и под венец. Славную невесту кому-то везем».

Присолив окуней, он сложил небольшой костерок из таловых прутьев, жалея, что не попалась ему в здешних зарослях черемуха – брось веточку в костер, и дымок даст рыбе такой вкус, что язык проглотишь.

Прихромал Роман, успевший огородить кострище, где в большом котле грелась вода. Костер догорит, останется накрыть балаган, принести в ведре холодной воды из речки – и готова походная банька. Но мыться решили после полудня, когда обогреет. А пока, обсев исходящий паром котел, неспешно хлебали густую щербу, приправленную толокном. Роман, который дома не допускал, чтобы женщины ели с ним из одной чашки, после второго своего спасения смирился с требованием Вавилы: коли Анюта едет за парня – всем есть из общего котла. Сегодня Роман даже и не хмурился – то ли отдых размягчил его, то ли близость русской земли. Анюта выжидала, когда мужики зачерпнут варева, и лишь потом опускала свою ложку в котел, старалась брать поменьше, как и положено младшему едоку, ела аккуратно и тихо. Роман шумно дул на горячий навар, хлебал громко, покряхтывал и утирался, потея от солнышка, жарких углей костра и сытной еды. Вавила старался есть сдержанно, неторопливо, соблюдая достоинство начальника. Он первым отложил ложку.

– Спасибо те, хозяюшка, – щерба на славу.

– Рыбаку спасибо. – От похвалы и, может быть, оттого, что назвал ее не Аникой-воином, а хозяюшкой, Анюта покраснела.

– Оно правда, – поддержал Роман. – Варить ты мастерица, я уж приметил, – значитца, не лодырем у мамки росла. Однако, сама-то едва ложку обмочила, ты ешь-ка, дочка, ешь – тебе тела набирать надобно, не то замуж не возьмут.

– И не надо! – Совсем смущенная, она отложила ложку. – Да я уж сыта.

– Ты это не нам сказывай, – улыбнулся Вавила. – На-ко вот, моей стряпни отведай. – Он стал снимать с таловых угольков поджаренных окуней.

Скоро от горки рыбы остались одни кости.

– Век живи – век учись, – вздохнул Роман. – Я этих полосатых чикомасов и за рыбу-то прежде не считал – колючки да чешуя, што кольчуга. Рази для навару только.

– Ты, брат Роман, закопти их по-горячему, с черемуховым дымком – што там твои стерлядки да белорыбицы!

– И как это ты, Вавила, не перезабыл всего в неволе-то?

– В неволе перезабыл, на воле вспомнилось.

Анюта изумленно взглянула на него:

– Так и ты, дядя Вавила, был полоняником?

– Он лет десять отмаялся в неволюшке, не то што мы с тобой, – усмехнулся Роман. – Полсвета белого исходил в цепях.