Не случайно Н. Г. Чернышевский, например, был не только переводчиком трудов Давида Рикардо, но и их критическим комментатором. Школа Рикардо, наиболее авторитетная в XIX в., навлекла на политэкономию ярлык «мрачной науки». Будучи человеком сугубо честным и добросовестным, Рикардо не только не скрывал жестких объективных проблем своего века, но и субъективно страдал от неразрешенных противоречий собственной теории. Как бы ни пытались их сгладить, нивелировать его преданные, но не слишком одаренные ученики или те, кто таковыми себя считали, лик буржуазной экономики оставался весьма суровым.
Н. Г. Чернышевский, критикуя Рикардо, и сам (с позиций православной духовности) не замечал того, что закладывал традиционную идеологическую модель существования общества: мрачное сегодня, но неизбежно светлое завтра. Чего стоят одни сны Веры Павловны (не дай бог, приснится такое!). От христианской идеологии эта модель отличалась лишь тем, что светлое завтра достижимо не на небе, а на земле. Стоит лишь немного потерпеть и много потрудиться.
Именно эта футуристическая схема и легла в основу советской официальной идеологии. Классическая российская триада «За бога, царя и отечество!» после «великого перелома» начала 30-х гг. практически осталась неизменной. Только бога заменило «светлое будущее», а остальное в новой редакции звучало так: «За Родину, за Сталина!» Поэтому упреки в отсутствии преемственности дореволюционного и советского общества России надо признать облыжными. Она налицо.
Почти разгромив церковь физически, новое государство незамедлительно создало ей замену в лице партийного идеологического аппарата.
Преемственность старого и нового можно наблюдать и в том, что начиная с Петра I цари стояли во главе не только светской, но и духовной власти, опираясь на Священный синод. В Советской России, наоборот, глава партии фактически возглавлял государство.
Но отличие есть, причем принципиальное. Если при самодержавии на наших необъятных просторах достаточно мирно соседствовало множество религий при примате православия, то теперь вера культивировалась только одна – коммунистическая идеология. Аппарат мог наблюдать за соблюдением ее догм, а за содержательное ее наполнение и эмоциональное выражение взялись советские наука, литература и искусство. Таким образом, «советская трудовая интеллигенция» – в нашей классовой теории сначала «прослойка», а затем «социальная группа» – была не только неотъемлемой, но и весьма полезной частью общества как с позиций обеспечения научно-технического прогресса, так и на идеологическом фронте.
По месту и честь, как принято говорить на Руси. Лучше всего схему материального обеспечения интеллигенции в сталинский период иллюстрирует с детства знакомый многим незатейливый стишок:
Что касается врача и «Москвича», то поэт несколько погорячился (ситуация в принципе возможная, но нетипичная), но в остальном – чистый «соцреализм». Советское государство, окончательно сформировавшись, да еще потыкавшись, как слепой котенок, в проблемы квалификации кадров при индустриализации, «повернулось лицом» не только к деревне (на словах), но и к интеллигенции (на деле), особенно к творческой.
Если забыть о шумных процессах, где судили «врагов народа», то тридцатилетие после «великого перелома» с позиции материального обеспечения и социального стимулирования было для нашей интеллигенции «золотым веком», сравнение которому трудно найти в мировой истории. Достаточно сказать, что в те времена, став рядовым инженером, врачом, ты мог больше не думать о «хлебе насущном» для своей семьи. А уж если ты профессор, то материальный уровень твоей жизни превышал показатели среднестатистического гражданина минимум на порядок (вспомните кинокартину «Москва слезам не верит»).