Эксгибиционист. Германский роман

В какой-то момент Владик теряется со Стасом Клеваком в туалете. А Стас еще был с кем-то, кто занял меня беседой и Лешу Гинтовта. Потом выбегает, значит, Стас Клевак и говорит: «Ребята, там Владик умирает, ему хреново». Мы бежим к нему, я вижу картину: Владик лежит абсолютно белый с голубым просто оттенком, у него такой же голубой оттенок кожи, и лежит он навзничь, обняв унитаз, и не дышит. Синие губы такие, баклажанного цвета. Стас предлагает уникальную совершенно историю, говорит: «Давайте вынесем его в парк, положим, потому что ему всё равно уже не жить, и скажем, что так и было». Я говорю: «Вон отсюда, мерзавец, вон из искусства, скорую немедленно!» Он говорит: «Хорошо, скорую, только меня здесь не было». Я говорю: «Хорошо, убирайся отсюда». Он с компанией, значит, убирается, и мы с Лешей Гинтовтом распарываем рубашку Владика, эта вот голубая грудь, мы делаем ему дыхание, я ему рот в рот, Леша ему качает грудь, ничего не помогает, при этом какие-то там были удары сердца, оттенки ударов. Приезжает скорая, мы объясняем всё как есть, а они не хотят его принимать, потому что нет ни документов, ничего. Они говорят: «Тело бездыханно, мы ничего не можем сделать». Я трясу их, впиваюсь просто и не отпускаю, они с чемоданом ползут, я говорю: за любые деньги… Они такие: «О, деньги!» Тут я вспоминаю, что Владик, перед тем как умереть, положил пачку в полиэтиленовом пакете денег под плиту прямо, знаешь, такая старая советская плита, и внизу прямо сунул в банке. Я выхватываю этот пакет с деньгами оттуда, там пачка долларов каких-то, и пятьсот долларов даю этим врачам. На что они такие радостно, обезумев, говорят: «Немедленно спасаем! Немедленно! Срочно! Везем!» – и через пять минут мы оказались в больнице Склифосовского, где Владика привели в чувство. А мы сидели с Лешей Гинтовтом нервно курили в садике, потому что мы реально теряли друга. Потому что, реально, там был один удар сердца в минуту, эти баклажановые губы, лицо. И конечно, потом уже, когда Владик к нам вышел, был такой рассвет, утро, вот этот садик, дети гуляют, и Владик, покачиваясь так, медленно переваливается, и такими голубыми глазами, чистыми, голосом, взглядом говорит: «Это вы, ребята? Майкл, Леша, спасибо вам большое! Вы меня опять вернули к жизни!» Я говорю: «Владик, ты так будешь делать?» – «Нет, больше не буду!»

Но потом Владик появился опять, мы с ним редко встречались, но надолго опять расходились, и в какой-то момент, когда я Владика снова увидел, он уже работал на телевидении, вел передачу «Диалоги с Монро», он уже был на деньгах и останавливался только в отеле «Кемпински», – в какой-то момент мы вспомнили про Стаса, вспомнили про этот случай, и он говорит: «Ты знаешь, Стас умер от передоза, и его друзья вынесли на улицу, потому что он был в компании, и умер он, собственно, той же самой смертью». Мало того, Владик сходил к нему на могилу и поссал. Он говорит: «Я обоссал его могилу». Я так и не понял, зачем он это сделал. Просто какой-то дружеский жест.

Глава двадцать восьмая

Федот. Талисман МГ

Зимой 2018 года в харьковской больнице умер Владимир Фёдоров, которого мы в нашем кругу называли Федотом. Очень трудно (точнее, невозможно) описать этого человека. Нередко представал он удрученным, тягостным, полностью погруженным в решение каких-то мелких бытовых проблем. Впрочем, бытовые проблемы давались ему настолько нелегко, что на глазах превращались в грандиозный метафизический квест. Но в любой момент мог вдруг пробудиться в нем яростный и архаический берсерк или же ослепительный дракон – величественный, непредсказуемый и опасный, брезгливо отрясающий со своих крыльев всю эту бытовую шелуху, которая еще секунду назад громоздилась вокруг него неразрешимыми и страшными лабиринтами. А иногда, очень редко, проглядывало в нем какое-то высшее существо, почти святое, непостижимое, мудро-кроткое. Мы считали его талисманом МГ. В молодости его наполняла сила, хотя всегда эта сила оставалась непостоянной, мерцающей. Глубокая ипохондрия и дикий страх за собственное здоровье – всё это поразительным образом сочеталось в нем с неукротимой тягой к саморазрушению.

В своих стихах и рисунках он был гениален, но нередко казалось, что собственные таланты внушают ему глубочайшее отвращение. Это отвращение к себе часто представало в обнимку с разнузданным нарциссизмом и не менее разнузданной манией величия. Короче, замес очень непростой.