Эксгибиционист. Германский роман

Мне мнилось, что эта фраза прозвучала множество раз в течение этой вагонно-галлюцинаторной ночи, интонации и тембр голоса не менялись, они оставались возвышенно-жреческими, это был голос волхва, произносящего заклинание, но менялась одежда на Проводнике: она словно бы уходила в прошлое, одновременно становясь всё более великолепной – серый фрак трансформировался в расшитый золотом камзол восемнадцатого века, подбородок Проводника утопал в пышнейших кружевах, похожих на взбитую пену, такая же пена брызгала из рукавов, на которых сияли золотые пуговицы с вензелями, а голову его накрыл каскадный парик, белоснежный волосяной шалаш, состоящий из волнообразных буклей-жгутов, вокруг которых витала почти невидимая аура, состоящая из воспаряющих фонтанчиков ароматной пудры.

При следующем своем появлении он уже щеголял в одеянии, напоминающем наряды английского короля Генриха Восьмого, которые в столь микроскопических деталях любил выписывать Гольбейн: орден Золотого руна на шее, горностаевая оторочка, бархатный берет цвета давно пролитой крови, шпага с серебряным эфесом, гигантские рукава с разрезами, в чьей глубине (как в глубине узких шрамов, оставшихся от неведомого сражения) алел незарубцевавшийся атлас, контрастирующий с глубоким и темным цветом внешнего вишневого бархата. Далее ризы Проводника всё углублялись в прошлое, а их пышность становилась всё более оголтелой, дело доходило до золотых гравированных доспехов, до папских облачений, до императорских багряниц, но его бесплотный рот, почти истаявший в глубине этих заоблачных оперений, всё так же невозмутимо провозглашал:

«Ваш чай, сэр!»

Я уже понимал, к чему идет дело. Реальный проводник видел, наверное, седьмой сон в своем проводниковом купе, когда иной, бестелесный Проводник в Заоблачные Сферы, которого вновь и вновь с поразительным упорством воспроизводила моя галлюцинация, окончательно утратил последние человеческие черты – он сделался подобием херувима или же серафима, но не шестикрылым и не восьмикрылым, а бесконечнокрылым: вокруг его одинокого, светящегося, несуществующего лица (чьи черты полностью поглотил свет, так что лицо под утро перестало отличаться от небольшого прожектора) вихрились целые потоки крыльев, но уже никто не нуждался в них ни для полета, ни для прославления, потому что никого не осталось – разве что предутренний Московский вокзал, воздух с легким привкусом моря, бессонный озноб и вкус сигареты, которую я жадно закурил на перроне в ознаменование нашего прибытия в город трех революций.

В тот год (1997) в Петербурге я впервые обратился к практике, которая впоследствии сыграла важнейшую роль в моей судьбе рисовальщика. Речь идет о практике рисования на девичьих телах. Каждая поверхность, предоставляющая себя для рисования, заслуживает восхищения (бумага, холст, стена, шкатулка, стекло, пасхальное яйцо и прочее), но, безусловно, все эти поверхности меркнут и уходят в тень перед неизмеримым очарованием живого, подвижного, вздрагивающего, откликающегося тела молодой и совершенно обнаженной девушки. Могу сказать с уверенностью, что лишь тогда ощущал я себя целиком и полностью художником, когда проводил кистью по девичьей коже.

Впервые я подумал о том, что мне следует посвятить себя рисованию на девушках, посмотрев фильм Питера Гринуэя The Pillow Book («Записки у изголовья»). Я уже упоминал о своей легкой влюбленности в героиню этого фильма, которая возникла в моей душе в тот момент, когда она произнесла на своем светящемся и многоцветном экране несколько шепелявую, уклончивую и завораживающую фразу I have my reason в ответ на вопрос Айвена Макгрегора, почему, мол, она столь фанатично рисует иероглифы на мужских телах. И хотя я и не мог похвастаться столь травматическими и застенчивыми причинами для подобной деятельности, какими обладала эта дальневосточная красавица, но с меня вполне хватило того медитационного горизонта, который разверзался в поверхностных глубинах (или в глубинных поверхностях) данного занятия.

Я жил тогда в мастерской Сережи Африки на Фонтанке – анфилада интригующих комнат, заполненных раскрашенными и резными прялками, сундуками, коромыслами, буддийскими статуэтками, новорожденными котятами и стальными листами, портретами Ленина и Сталина, пингвиньими чучелами, самоварами, кубками, лепными гербами СССР, бархатными флагами, книгами. Одна из великолепных комнат этой великолепной мастерской-сокровищницы называется (с легкой руки хозяина) «Кабинетом Пепперштейна». По сути, эта узкая и перенасыщенная реликвиями комната представляет собой спонтанную и грандиозную инсталляцию, при взгляде на которую не остается сомнений в том, что мифический Пепперштейн (якобы здесь обитающий) – это некий гофмановский персонаж, смесь Перегринуса Тиса, Иоганнеса Крейслера и волшебного магистра из сказки «Золотой горшок» (имя магистра вдруг вылетело у меня из головы).