— Митечка! — сказалъ Крысаковъ, помолчавъ. — Бери-ка, тащи назадъ чемоданъ. Битте-дритте!
Мы подхватили его подъ руки и съ заискивающимъ смѣхомъ повлекли обратно.
Къ сожалѣнію, впослѣдствіи частенько случалось, что у каждаго изъ насъ поочередно мутился разумъ, и онъ, забывъ дружбу, «собирался въ фаркартенъ»…
Заканчивая эту главу, искренно хочу крикнуть:
— Да здравствуетъ дружба! Долой проклятый фаркартенъ!
ВЕНЕЦIЯ
Мы въ Венеціи.
Если бы какой-нибудь геніальный писатель обладалъ такимъ совершеннымъ перомъ, что далъ бы читателю, не видѣвшему Венецiи, настоящее о ней представленіе, — такой писатель принесъ бы много несчастья и тоски читателямъ. Потому что узнать,
Когда я пріѣхалъ въ Венецію, я подумалъ:
— А вѣдь милліоны людей живутъ и умираютъ, не видя Венеціи. Если бы они знали то, чего они лишены, жизнь ихъ потеряла бы краски и тоска по далекой невыразимой красотѣ изсушила бы сердце.
Я пишу эти строки въ холодномъ угрюмомъ Петербургѣ, но стоитъ мнѣ только закрыть глаза, какъ я до послѣднихъ мелочей вижу Венецію. Она врѣзалась въ память неизгладимо, я по ней тоскую и мечтаю, какъ о далекой прекрасной любовницѣ, свиданіе съ которой сдѣлаетъ меня снова счастливымъ.
Я закрываю глаза…
Мягкій густой вечерній воздухъ, нѣжащій, какъ прикосновеніе, невыразимая истома во всемъ тѣлѣ; хочется встать въ гондолѣ и закричать отъ полноты настоящего наслажденія и счастья. Но не встаешь… Наоборотъ, развалившись на уютныхъ подушкахъ, погружаешься въ блаженную неподвижность и всѣмъ тѣломъ, всѣми органами, всѣми порами впитываешь въ себя лѣнивый, теплый, сладкій воздухъ, сладкую пѣсню, лѣниво доносящуюся издалека, и молчишь, молчишь… Черная густая вода тихо журчитъ за гондолой, нѣжно плещетъ весло лѣниваго парня на кормѣ и таинственно молчатъ сбѣжавшіеся къ водѣ старые-престарые дома, среди которыхъ скользитъ тихая лѣниво-проворная гондола. Узенькій каналъ кончился… Надъ головой мелькнулъ еле-видимый изгибъ мостика — и мы выносимся на широкій Canale Grande. Здѣсь широкое, пышное небо чернымъ бархатомъ разметалось надъ нами и застыло, усѣянное рѣдкими сверкающими осколками-звѣздами. И внизу плещется черная теплая, слѣпая вода и плыветъ далеко по каналу нѣжная, сладострастная серенада оттуда, гдѣ цѣлый снопъ огней, фонариковъ собралъ полчища гондолъ, какъ свѣча собираетъ мотыльковъ. Какія то фигуры мелькаютъ на огненномъ фонѣ и изрѣдка пѣсню прорѣзаетъ смѣхъ и веселый говоръ.
Замерла посреди канала большая, изукрашенная фонариками, барка. На ней море огня, а все остальное зачернено ночью. Десятки гондолъ сползлись къ огню, окружили его и, притихшія почти невидимыя, колышутся. Изрѣдка багровый свѣтъ на баркѣ выхватитъ изъ темноты рѣзной носъ гондолы, блеснетъ на металлѣ и погаснетъ.
Тихо колышутся гондолы; сладко нѣжитъ пѣсня; все необычно; рядомъ съ нашей гондолой трется о ея бортъ чужая, за ней еще одна, а остальныя тонутъ, невидимыя… Боже мой, какъ хорошо! Пусть все это искусственное, пусть барка принадлежитъ корыстолюбивому антрепренеру, а у пѣвцовъ, навѣрно, грязныя руки, а какія то подозрительные молодцы съ ухватками кошекъ или разбойниковъ ползаютъ по бортамъ вашихъ гондолъ, собирая за пѣніе сольди и лиры…
Все равно: не убить имъ этой Божьей красоты, пышнаго чернаго неба и теплой воды, которая, какъ добрая нянька колыбель — качаетъ вашу гондолу. Пусть пѣвцы нахальны и жадны, а англичане, самодовольно развалившіеся на подушкахъ гондолъ, скупы до омерзѣнія. Я все же нашелъ красоту и ее у меня не отнять — я крѣпко прижалъ ее къ моему сердцу. Боже, какъ далеко отъ меня Россія, Петербургъ, холодъ, пьянство, грабежи, самодурство тупыхъ губернаторовъ, грязные участки, глупые октябристы, мой журналъ, корректуры, цензурный комитетъ и немолчный телефонъ!..
Поютъ… Тихо постукиваютъ гондолы боками одна о другую. Качаются.
Хорошо, когда усталаго баюкаютъ.
А утромъ другая — томительно-сладкая жизнь; зазвучитъ все по другому… засверкаетъ ослѣпительное солнце, четко вырѣжется на голубомъ небѣ кружево бѣлыхъ дворцовъ и легкихъ мостиковъ, зазвучитъ музыкальная брань гондольеровъ, польется съ неба золотой зной и замелькаютъ всюду живые, проворные, какъ обезьяны, и лѣнивые, какъ черепахи, итальянцы, наполняя жгучій воздухъ немолчнымъ жужжаньемъ.
Ахъ, эти итальянцы… Надъ ними можно смѣяться, но не любить ихъ нельзя.