Экспедиція въ Западную Европу Сатириконцевъ: Южакина, Сандерса, Мифасова и Крысакова

Мы упали животами на песокъ и, надвинувъ на затылки панамы, подставили свои плечи и ноги подъ жгучій каскадъ горячаго, какъ кипятокъ, солнца.

Мы пожираемъ такихъ же пауковъ и спрутовъ, какихъ пожираете вы…

Крысаковъ, впрочемъ, нашелъ въ себѣ силы доползти до Сандерса, приподнять его панаму и нѣжно поцѣловать въ темя.

— Зачѣмъ? — лѣниво спросилъ Сандерсъ.

— Инженеръ. Люблю инженеровъ.

И мы погрузились въ нирвану.

Когда мы одѣвались, я услышалъ въ сосѣдней кабинкѣ странный діалогъ.

Незнакомый сиплый голосъ говорилъ:

— Русскимъ языкомъ я тебѣ говорю или нѣтъ: принеси мнѣ лампадочку вермутцу позабористѣе.

Голосъ слуги при кабинкахъ — стараго выжженнаго солнцемъ итальянца-старика въ матроскѣ (я его видѣлъ раньше) отвѣчалъ:

— Нонъ каписко.

— Не каписко! Чертова голова! Не каписко, а вермутъ. Ну? Русскимъ языкомъ я тебѣ, кажется, говорю: вермуту принеси, понимаешь? винца!

— Нонъ каписко.

— Да ты съума сошелъ? Кажется, русскимъ языкомъ я тебѣ говорю… и т. д.

— Слушайте! — крикнулъ я. — Вы русскій?

— Да, конечно! Кажется, русскимъ языкомъ говоришь этому ослу…

— На нихъ это не дѣйствуетъ… Скажите ему по итальянски…

— Да я не умѣю.

— Какъ нибудь… «прего, синьоре камерьере, дате міо гляччіо вермуто…» Только удареніе на у ставьте. А то не пойметъ.

— Ага! Мерси. Эй ты, смѣйся паяччіо! Дате міо, какъ говорится, вермуто. Да живо!

— Субито, синьоре, — обрадовался итальянецъ.

— То-то, братъ. Моргенъ фри.

Мы одѣлись, усѣлись на иароходъ и покатили въ Венецію, свѣжіе, безоблачно радостные, голодные, какъ волки зимой.

Это были прекрасные дни. Долгими часами бродили мы по закоулкамъ среди старыхъ величавыхъ дворцовъ, любуясь небомъ, прислушиваясь къ мрачной тишинѣ узенькихъ каналовъ, которую рѣдко-рѣдко когда нарушитъ тяжело нагруженная кирпичемъ или овощами лодка. Въ лодкѣ итальянецъ и, конечно, онъ спитъ, прикрывъ шляпой бронзовое лицо и щедро подставляя подъ солнце бронзовыя руки и ноги…

По всей Венеціи разлитъ сладкій ядъ невыразимой лѣни и медлительности… Уличнаго шума нѣтъ, потому что нѣтъ грохота экипажей и криковъ извозчиковъ. А венеціанскіе гондольеры, въ большинствѣ случаевъ, молчаливы и сосредоточены. Жизнь — вѣчный медленный праздникъ. Публика шагаетъ не спѣша, останавливаясь на каждомъ шагу, гондолы ползутъ лѣниво, потому что спѣшить некуда и пассажиръ, все равно, дремлетъ, изрѣдка поднимая отяжелѣвшіе отъ истомы вѣки и скользя лѣнивымъ взглядомъ по облупившимся фасадамъ примолкшихъ дворцовъ и покосившимся причаламъ, которые зыбкой линіей отражаются въ черной водѣ уснувшаго канала…

На пьяццетѣ, у берега большого канала, жизнь шумнѣе. Здѣсь десятки черныхъ гондолъ мѣрно качаютъ своими благородными прекрасной формы носами, а лодочники, какъ стая разбойниковъ, притаившись, стерегутъ проходящаго форестьера, растеряннаго и сбитаго съ толку необычностью всего окружающаго.

Стоитъ только показаться иностранцу, какъ поднимается неимовѣрный крикъ десятковъ хриплыхъ глотокъ:

— Гондола, гондола, гондола!

Выйдя изъ гостинницы (тутъ же на пьяццетѣ), я подхожу къ берегу и дѣлаю знакъ. Съ радостнымъ воемъ гондольеръ прыгаетъ въ гондолу и, какъ птица, подлетаетъ ко мнѣ. Сейчасъ же откуда-то изъ-за угла дома вылетаютъ: 1) здоровенный парень, роль котораго — подсадить меня, поддержавъ двумя пальцами подъ локоть; 2) другой здоровенный парень, по профессіи придерживатель гондолы у берега какой-то палочкой, — хотя гондола и сама знаетъ, какъ вести себя въ этомъ случаѣ; 3) нищій, по профессіи пожелатель добраго пути, и 4) мальчишка зритель, который вмѣстѣ съ остальными тремя потребуетъ у васъ сольди за то, что вы привлекли этой церемоніей его вниманіе.

Я сажусь; поднимается радостный вой, маханье шапками и пожеланія счастья, будто бы я уѣзжаю въ Африку охотиться на слоновъ, а не въ ресторанчикъ черезъ двѣ улицы.

При этомъ, всѣ изнемогаютъ отъ работы; парень, который подсаживалъ меня двумя пальцами, утираетъ потъ съ лица, охаетъ и, тяжело дыша, придерживаетъ рукой готовое разорваться сердце; парень, уцѣпившійся тоненькой палочкой за бортъ гондолы, стонетъ отъ натуги, кряхтитъ и всѣмъ своимъ видомъ показываетъ, что если въ Италіи и существуютъ каторжныя работы, то только здѣсь, въ этомъ мѣстѣ; нищій желаетъ вамъ такихъ благъ и разсыпается въ такихъ изысканныхъ комплиментахъ, что не дать ему — преступно; а ротозѣй — мальчишка вдругъ бросается въ самую средину этбго каторжнаго труда и немедленно принимаетъ въ немъ дѣятельное участіе: поддерживаетъ подъ локоть того парня, который поддерживалъ меня…

При этомъ, всѣ изнемогаютъ отъ работы…

Если вдумаешься въ происшествіе, то только всего и случилось, что я сѣлъ въ лодку… Но сколько потрачено энергіи, словъ, споровъ, совѣтовъ и пожеланій. Четыре руки съ четырьмя шляпами протягиваются ко мнѣ и четверо тружениковъ, получивъ деньги, даютъ клятвенное увѣреніе, что теперь, послѣ моего благороднаго поступка, обо мнѣ позаботятся и Святая Марія, и Пётръ, и Варѳоломей!