Эксперт № 23 (2014)

Византия, по крайней мере в своих духовно-образных основах, — это прекрасный лик, за которым множество слоев сакральных смыслов. Если мы говорим об архитектурных образах, то Византия — это София Константинопольская, такое захватывающее, может быть лучшее, храмовое пространство всех времен и народов. А если говорим об иконных образах, то Византия — это лик Владимирской Богоматери, это «Троица» Андрея Рублева. Понимаете, как только приводишь такой странный неполитологический аргумент, все эти политологические мифы улетают. К примеру, рассуждения о том, что Византия — это тоталитарное государство (как писал Тойнби). Какое тоталитарное государство? Посмотрите на лик Владимирской Богоматери!

Там была очень своеобразная и сложно организованная власть, которую нам трудно представить, даже с точки зрения наших понятий о русском самодержавии, в частности о средневековой русской монархии семнадцатого века. Приведу вам один пример: византийский император входит в свой главный храм, Софию Константинопольскую, в торжественной процессии на праздничное богослужение в императорском наряде и несет в руке мешочек с прахом — так называемую акакию, которая должна ему напомнить, что как император он образ Божий, а как человек он прах земной. И император при входе в храм совершает проскинесис и приносит глубочайшее покаяние. Проскинесис — это такой глубокий поклон, когда человек не только стоит на коленях, но и лицо опускает к земле. Это совершенно диссонирует с нашим представлением о власти, которая защищает интересы правящего класса и обеспечивает ему процветание, чтобы низы ему не угрожали и он максимально обогащался под контролем высшей власти.

— Это скорее марксистское представление?

— Но оно широко распространено у людей. И во многом, согласимся, даже когда мы говорим о современном мире, справедливое, при всех уловках и «демократических» декорациях. В Византии же это было совсем не так: император видел свою главную социальную роль в том, чтобы защищать так называемых пенитес, то есть низшие классы, или, как бы мы сказали, простой народ, и защищать их именно от притеснения динатов — тех, кого мы обычно называем правящим классом. Большинство указов византийских императоров именно про это. Такое понимание роли императора, кстати говоря, приходит на Русь. И этот культ царя на Руси, и какое-то невероятное доверие народа к царю — это как раз продолжение жизни византийской модели императора-защитника.

Там было на удивление разумно организованное общество. А у нас существует представление о таком темном Средневековье, которое восходит к понятию, что по-английски называется dark ages.

— Да, «темные века».

— Темные, необразованные, дикие. Вот была замечательная Римская империя, потом все рухнуло. Нашествие варваров, отсутствие образования. И дальше отсюда же возникает Ренессанс. Это все понятия, к Византии неприменимые, потому что в ней никаких «темных веков» никогда не было. Там были блестящие века расцвета культуры. Они не потеряли ничего из того, что не хотели потерять сознательно, и продолжали это естественное развитие на своем уровне. А при этом в чем упрекают Византию? В том, что, по мнению людей Запада, она была творчески неплодотворной. Где открытия, сравнимые с открытиями Ренессанса, и прочее? Забывают, что они ничего не теряли и им не надо было ничего открывать заново. Все, что им было нужно, они несли и естественным образом наследовали от предыдущих столетий. И это совершенно, принципиально другая картина исторического развития. Что сделало Европу Европой? Именно соединение античного наследия и христианских ценностей. И в этом смысле, когда есть попытки сказать, что Византия не Европа или «недоевропа», это выглядит и смешно, и тенденциозно, потому что если кто-то это и осуществил в самой естественной и органичной форме, то именно Византия. Если мы смотрим на источники, то Византия — это, по крайней мере до тринадцатого века, до четвертого Крестового похода, предмет восхищения и зависти. Для них это было что-то запредельное, во всех смыслах: и в смысле культуры, и в смысле духовности, и в смысле богатства. И совершенно очевидно, что Западная Европа смотрела на Византию снизу вверх.