Элегантность ёжика

– Мне просто освежить, – сказала я.

Что это значит, я представляю себе довольно смутно, но именно так говорят в дневных телесериалах молоденькие, ярко накрашенные девицы, которых чаще всего снимают в парикмахерской или в гимнастическом зале.

– Освежить? Да тут нечего освежать, мадам! Все надо переделывать! – Парикмахерша критически обозревает мою голову и тихонько присвистывает. – Волосы у вас хорошие, это уже кое-что. Попробуем что-нибудь придумать.

Вскоре оказывается, что моя мастерица – довольно милая особа. Когда ее вполне законный, вызванный покушением на ее опять-таки законные права гнев прошел, она охотно вернулась к роли, отведенной ей неписаным социальным кодексом, который так облегчает жизнь, и стала приветливо, обходительно заниматься клиенткой.

Что можно сделать с копной густых волос, кроме как подрезать со всех сторон, когда она уж слишком разрастается? Таков был мой твердый принцип в отношении прически. Теперь же у меня иные взгляды на этот предмет: из волосяной массы можно ваять, придавая ей форму.

– У вас и правда прекрасные волосы, – заключила парикмахерша, обозревая плод своих трудов, – густые и шелковистые. Не давайте стричь их кому попало.

Неужели прическа может настолько изменить человека? Смотрю и не узнаю себя в зеркале. Вместо черного горшка над довольно, я ведь говорила, непривлекательной физиономией – пушистое облачко, вихрящееся над не таким уж отталкивающим лицом. Вполне… пристойная внешность. Смахивает на римскую матрону.

– Невероятно… – шепчу я и думаю, как бы скрыть это сногсшибательное зрелище от глаз наших жильцов.

Потрачено столько лет, чтобы стать невидимкой, и вдруг все пойдет прахом из-за какой-то римской стрижки? Это недопустимо!

Домой я шла вжимаясь в стены. И, по редкостному счастью, никого не встретила. Вот только Лев посмотрел на меня как-то странно. А когда я нагнулась к нему, прижал уши – знак гнева или растерянности.

– Что, не нравится тебе? – спросила я и только потом заметила, что он судорожно принюхивается.

Шампунь. От меня несет миндалем с авокадо.

Я повязала голову косынкой и рьяно взялась за дела одно другого увлекательнее, вроде тщательного надраивания латунных кнопок вызова лифта.

И вот уже без десяти час.

Через десять минут появится Мануэла проверить, что получилось.

Времени на раздумье не остается. Я едва успеваю сдернуть косынку, снять с себя всю одежду и надеть бежевое шерстяное платье, сшитое для покойницы, как раздается стук в дверь.

7. В пух и прах…

– Вау! – охнула Мануэла. – Обалдеть!

Никогда в жизни я не слышала от Мануэлы ни одного вульгарного выражения, такое восклицание и такое словечко в ее устах… это все равно, как если бы папа римский, забывшись, сказанул своим кардиналам: «Куда, к черту, подевалась эта проклятая тиара?»

– Не издевайтесь надо мной! – сказала я.

– Да я и не думаю издеваться, Рене! Вы просто великолепны! – От восторга она так и плюхнулась на стул. – Настоящая дама!

Вот-вот – это меня и смущало.

– Я буду выглядеть смешно, если явлюсь на ужин расфуфыренной в пух и прах, – сказала я и принялась заваривать чай.

– Ничего подобного, это нормально – вы идете в гости и одеваетесь как следует. Все так делают.

– Да, но вот это… – Я поднесла руку к прическе и снова содрогнулась, нащупав жесткую пену.

– Вы просто что-то надели на голову, и сзади чуточку примялось, – сказала Мануэла. С величайшей осторожностью она вытащила из сумки пакетик из красной шелковистой бумаги и пояснила: – Воздушные пирожные.

Правильно, поговорим о другом.

– Ну, как у вас все прошло? – спросила я.

– Это надо было видеть, – вздохнула Мануэла. – Я думала, ее хватит удар. «Мадам Пальер, – говорю я ей, – к сожалению, я больше не смогу к вам приходить». А она глядит и не понимает. Мне пришлось еще два раза повторить! И тут она села и забормотала: «Что же я буду делать?» – Мануэла задохнулась от гнева. – Ну хоть бы сказала: «Что я буду делать без вас?» Счастье ее, что мне надо пристроить Рози, а то б я ей ответила: «Можете делать, что вам будет угодно, мадам Пальер, и шли бы вы…»

Опять «проклятая тиара»!

Рози – одна из многочисленных племянниц Мануэлы, и я понимаю, что она имеет в виду. Сама она подумывает вернуться на родину, в Португалию, но надо, чтобы такое хорошее место, как дом семь по улице Гренель, осталось в семье. Вот она, в предвидении великого дня, и готовит вместо себя Рози.

Господи боже, а я-то что буду делать без Мануэлы?

– А я что буду делать без вас? – говорю я ей с улыбкой, и у нас обеих выступают слезы на глазах.

– Знаете, что я думаю? – говорит Мануэла, утираясь большим красным, как мулета тореадора, платком. – То, что я ушла от мадам Пальер, – хороший знак. Будут и другие перемены к лучшему.

– Она не спросила, почему вы уходите?

– То-то и оно что нет! Не решилась. Хорошее воспитание иногда только мешает.

– Все равно же она скоро узнает.

– Ну конечно! – Мануэла прыснула. – Но вот посмотрите, не пройдет и месяца, как она мне скажет: «Ваша Рози – просто сокровище, Мануэла! Как хорошо, что вы прислали ее вместо себя!» Ох уж эти богачи… Чтоб им всем!