Елисейские Поля

Вот сейчас, если бы у нее был яд… Да, совершенно спокойно, без угрызений, без колебаний. Она берет его стакан, наливает ему вино. Так же она налила бы ему яду. Из милосердия, чтобы спасти его. Она чокается с ним.

— Выпей, Павлик, все, до дна.

Она пьет. Но ведь это вино, это не яд. Как жаль, что она не может помочь ему ничем. Даже сейчас. Ей вдруг становится стыдно. Она ошиблась. Так не только не лучше, так еще хуже, еще более жестоко. Но теперь надо продолжать — праздник еще не кончен, праздник должен кончиться празднично.

Они возвращаются домой. Праздник продолжается: ее веселость переходит в нежность, нежность трудно отличить от влюбленности. Да, ему может казаться, что она опять влюбилась в него.

Домой они приезжают усталые, немного пьяные. Она не заснет первая. Пусть праздник продолжается, сколько захочет Павлик. Завтра все равно настанет слишком рано.

Она ложится. «Потуши свет», — говорит она. Она обнимает его, она тайком вытирает мокрые от слез щеки. Только бы он не заметил. Но он ничего не замечает, он счастлив. Она не может сдержать вздоха, но он не удивляется, он думает, что это от счастья. Она прижимается к нему с безнадежною нежностью, она цепляется за него, будто ее хотят оторвать от него. Так обнимаются на тонущем корабле, так прощаются с приговоренным. Но он ничего не замечает. Он говорит в темноте над самым ее ухом:

— Я так счастлив, что хотел бы умереть.

— Павлик, — вскрикивает она, — Павлик!

Сейчас она все скажет ему. Она не может больше молчать… Нет, лучше потом, завтра… Горе и так всегда приходит слишком рано. Пусть он будет счастлив эту последнюю ночь.

Люка открывает глаза и сразу вспоминает все. Не когда-нибудь, не где-нибудь, не завтра, а здесь и сейчас она скажет мужу. Нельзя ни откладывать, ни прятаться за жалость. Она поворачивает голову: «Павлик!» Но постель пуста, он уже в ванной. «Павлик!» — громко зовет она. Дверь отворяется, входит горничная.

— Павел Николаевич не велел вас будить, — объясняет она.

— Как? Ушел?

— Павел Николаевич просил вам передать, что не будет завтракать и вернется к семи.

— К семи? Что же теперь делать?

Он уехал, а в шесть она должна быть у Тьери. Она снова опускает голову на подушку и закрывает глаза. Из закрытых глаз текут слезы. Она даже не вытирает их — ей все равно, пусть прислуга видит. Объяснения не будет.

— Который час?

— Четверть первого.

Надо одеваться, укладываться.

— Принесите, пожалуйста, чемодан.

Она плачет. Она, плача, открывает шкаф, бросает платья и белье на диван. Все эти тряпки, казавшиеся ей когда-то необходимыми… А теперь она оставит их здесь, все, кроме новых, купленных на собственные шалые деньги, и белого платья, в котором она встретилась с Тьери.

Прислуга упаковывает чемодан.

— Вы надолго уезжаете, Людмила Алексеевна?

Она кивает — слезы все еще текут по ее лицу и мешают говорить.

— Павел Николаевич будет очень скучать.

— Это пальто возьмите себе и шляпу тоже. — Люка вытирает глаза. — И вообще все, что вам подойдет.

Горничная благодарит ее почти испуганно, безо всякой радости. Люка обходит квартиру. Вот тут она жила три года. Ей совсем не жалко уезжать, она ни к чему не привязана здесь, и ничто, она это ясно чувствует, не привязано к ней. Ни кресло, ни стол, ни диван. И стены не любят ее, и ковер рад, что она больше не будет топтать его. Зеркала и те враждебные, туманные, холодные. И какой жалкой, какой некрасивой, с красными глазами отражают они ее. Будто назло в последний раз. Они все на стороне Павлика, они его друзья, и прислуга тоже. И они, конечно, правы. Против нее, за Павлика. Ведь она сама за Павлика, против себя. Но что же ей делать? Что делать? Поскорее уйти отсюда. Другого ответа нет. «Прощайте, — говорит она и гладит стулья, трогает занавески на окнах. — Мы все-таки жили так долго вместе, и за то спасибо». Прощай, прощай — звенит в воздухе. Солнечный столб полосой перечеркивает комнату, перечеркивает прошлое. В нем, в этом пыльном свете, светится и трепещет вся боль расставания. Пора, пора.

Она идет в спальню, берет медведя с кровати и сажает его на шляпную коробку. «Ты поедешь со мной». Прислуга уже уложила вещи. Она стоит грустная над чемоданом, опершись головой на руку в классической бабьей позе. Весь парижский лоск сразу сошел с нее от горя.

— Барыня… — (Не Людмила Алексеевна, по имени-отчеству, как всегда называла, и это приниженное, жалобное «барыня» звучит как мольба. Она смотрит на нее мигающими, понимающими бабьими глазами.) — Неужели вы совсем, барыня?..

Люка обрывает ее:

— Снесите вещи в автомобиль.

Надо еще написать Павлику. Сколько раз она мысленно повторяла объяснение с ним, а теперь надо писать. Но что можно сказать в письме?

«Прости меня, Павлик. Я не могу иначе». Так, кажется, пишут самоубийцы, значит подходит. Она задумывается. Слезы падают на бумагу, чернила расплываются. Все равно. «Я была тебе плохой женой. Ты всегда был слишком добр. Спасибо тебе. Прости меня».