Елисейские Поля

Он дошел до темного окна и прислонился лбом к оконному стеклу. Луганов молчал. «Поезд в будущее никогда не опаздывает», — как музыка, как шум вагонных колес, как стук его собственного сердца, отдавалось в его ушах.

— Ты спросишь… — вдруг неожиданно заговорил Волков и повернулся к нему.

«Спрошу? О чем? Никаких вопросов у меня больше нет. Все мои вопросы навеки решены, на все получены ответы, — подумал Луганов. — Это ты спросишь, а не я, так и отвечай на них сам. А я хочу только проститься с тобой, поцеловать твою небритую щеку, поблагодарить тебя и ехать, ехать, ехать».

— Ты спросишь, — повторил Волков, — почему же я не отрекусь, не уйду, не порву со своим прошлым, раз я открыто сознаюсь в своем разочаровании в советской власти и в Великом Человеке.

Он медленно подошел к Луганову и остановился перед ним.

— Нет, не могу, не могу, Андрей. — Он поднял руку и расстегнул воротник. — Если бы я ушел, я стал бы обыкновенным ренегатом, сволочью. Нет, не могу отречься. Не могу. И знаешь, — голос его вдруг изменился и зазвенел. — Не только не могу, но и не хочу. Даже если бы меня мучили, пытали. Даже тогда не отрекся бы. Перенес бы. И пытку, и мучения. И ведь уже перенес. Весь день сегодня — будто с меня кожу по кускам срывали, кости пилили. — Он закрыл лицо руками. — Не отрекся. Нет! И не отрекусь! — Он постоял с минуту с закрытым лицом, потом опустил руки. — И вот ты уедешь, и я снова буду честно служить партии и Великому Человеку.

«Как он мучается, — подумал Луганов, — и я не нахожу слов, чтобы утешить его, помочь ему. Я слишком счастлив, слишком занят собой. Я оцепенел, окаменел от счастья. Только бы он не заметил, что мне сейчас нет никакого дела до его страданий, что я не могу даже посочувствовать ему».

— Да, — продолжал Волков, — испытание я вынес. И теперь знаю — навсегда, до смерти я с партией, с Великим Человеком, с революцией. Выдержал экзамен, проверил себя. Страшный сегодня был день для меня. Самый страшный за всю мою страшную жизнь. И ничего. Справился. — Он махнул рукой. — Только не спрашивай как.

Но Луганов и не собирался спрашивать. Он взглянул на окно. Оно было черным теперь, а только что оно было совсем красным от заката. Красный закат — значит завтра будет ветрено. «Не для меня, — поправился Луганов. — Меня здесь уже не будет. Я буду завтра в Москве. В Москве, с Верой. На этом нельзя было остановиться, успокоиться, этого нельзя было себе представить». Но и сосредоточить внимание и слушать было трудно. Слишком яркая лампа расплывалась жирным пятном в сизом от дыма воздухе. Отсвет ее играл на графинах и рюмках, на высоком, слегка полысевшем лбу Волкова. И опять Луганов почувствовал фантастичность, присутствующую здесь, в этой комнате, разлитую повсюду кругом. Что-то ускользающее, тревожное, чего он не мог определить словами.

— Я всю жизнь честно служил партии и революции, — вдруг донеслось до него из ускользающей нереальности. — Я считал, что несчастья русского народа только временны, что они необходимы для блага всего мира и самого русского народа. И вот я вижу, что я ошибся. Не в революции, нет. Я по-прежнему убежден, что, только пройдя через революцию, мир будет счастлив. Но я не верю больше в революцию, принесенную в мир нами. Я не верю больше, что мир может быть спасен революцией, начавшейся в России. Мы, русские, исказили идею коммунизма, извратили и искалечили революцию. Мы превратили зло, без которого не может обойтись ни одна революция, в самоцель революции. Зло всегда сопутствует революции, зло, несправедливость, страдание, — но мы превратили их в смысл революции. Революция сама по себе — добро. Зло сопутствует ей только временно, как беспорядок, как неурядица не вполне еще налаженного дела. Зло должно исчезнуть, раствориться в благе, в справедливости, в созидании.

Но русская революция подменила добро злом. Русская революция только разрушала, не созидая ничего. Зло эволюционировало, меняло формы, но оставалось по-прежнему злом. Революция продолжалась — разрушительная, свирепая, как в первые кровавые дни. Русская революция, длящаяся уже столько лет, приняла чудовищные формы на русской земле. Ведь революция, как и кризис в болезни, — всегда кратковременна. Но у нас она из кризиса превратилась в хроническую болезнь. Россия, как тяжелобольной, мучается в кризисе и не может выздороветь. И не может умереть. Мучается. И революция, которую Россия принесет миру, будет тоже мучением, только мучением…