Елизавета I

На это Елизавета ответила довольно двусмысленно. Начала она с рассуждения о том, что Бог, сберегший ее для трона, и впредь, можно надеяться, будет оказывать ей — и Англии — свои милости; а вообще-то жизнь ее или смерть — это такая малость в его неведомом промысле. Сделав это заявление, Елизавета принялась защищать себя от сплетен касательно «нечестивого союза» с Дадли, и чем дальше, тем напористее становилась ее речь. Она не дала никаких поводов обвинять себя, решительно заявила Елизавета, и не даст впредь. В то же время — тут в голосе ее зазвучали жалобные нотки — видела она «в этой жизни так много тоски и несчастий и так мало радости». Намек ясен: разумеется, она заслужила то счастье, что приносит ей Дадли. Ко всему прочему, если она и обратила на него свое милостивое внимание, то разве не заслужил он его «своим высоким духом и добрыми деяниями»? И в любом случае, что бы там между ними ни было, все происходит в присутствии придворных дам и фрейлин — это заявление могла бы подтвердить либо опровергнуть лишь сама Кэт Эшли.

И наконец, были сказаны слова, которые до некоторой степени подтверждают достоверность слухов о распущенности королевы. Если бы она, Елизавета, решилась на что-то или находила удовольствие в таких нечестивых делах, от которых, конечно, убереги Бог, то нет человека, который мог бы запретить ей это.

Это было последнее слово, непререкаемый королевский вердикт. И он, должно быть, поверг Кэт Эшли в отчаяние.

Эта беседа была подслушана личной прислугой Елизаветы, а содержание ее передано или скорее всего продано одному из агентов императора Священной Римской империи Фердинанда I, который, подобно большинству других европейских монархов, был далеко не равнодушен к событиям личной жизни английской королевы. Примерно тогда же до императора дошли и иные сведения. По клятвенным заверениям фрейлин, ее величество «неизменно блюдет свою честь», и никто из них «ничего такого особенного» не замечал. При этом Елизавета продолжала осыпать своего конюшего все новыми милостями и обласкивала его «более откровенно, нежели то приличествует ее положению и достоинству». Она возвела его в сан рыцаря Подвязки, предпочтя графу Бедфорду, что всеми, а последним в особенности, было сочтено явной несправедливостью. Елизавета передала конюшему несколько монастырей, подарила дом в Кью, лицензии на ведение перспективных коммерческих дел, а также — поистине королевский дар — 12 тысяч фунтов серебром «на покрытие расходов».

Со стороны обычно бережливой королевы такая щедрость, несомненно, была знаком настоящей любви — и настоящего сумасбродства. Неудивительно, что испанский посол докладывал своему повелителю, что теперь Дадли наряду с Сесилом «правит бал» и королю Филиппу лучше бы поскорее договориться с выскочкой-конюшим, который наверняка и в скором времени станет королем Англии.

Откровенный роман королевы с женатым мужчиной был лишь последним — хотя и наиболее вызывающим — свидетельством ее непредсказуемости и пренебрежения общепринятыми нормами. Вопрос состоит в том, была ли она бездумной ветреницей, как считал Фериа, или то была лишь маска и на самом деле королева рассчитывала каждый свой шаг, в том числе и свое поведение во время этого скандального романа?

«По правде говоря, — писал Филиппу тот же Фериа незадолго до своего отъезда из Англии, — не могу сказать Вашему Величеству, что у нее на уме, да и те, кто знает ее ближе, чем я, тоже не могут». Де Куадра, преемник Фериа, пребывал в той же растерянности. «Ничего не могу о ней сказать, — писал он, — ибо просто не понимаю ее».

Одно, впрочем, представляется очевидным: при всем своем экстравагантном поведении Елизавета в первые же полгода царствования добилась значительного успеха в решении многих запутанных проблем, с которыми столкнулось королевство. Самой болезненной из них была проблема вероисповедания, она досталась Елизавете в наследство от Марии, когда в результате безжалостного истребления еретиков рана стала буквально кровоточить.

Если брать всю страну в целом, то в 1559 году протестанты составляли ничтожное меньшинство населения; но большая их часть проживала в Лондоне, и когда люди собирались сотнями и распевали псалмы, голоса их будто сливались в один мощный глас, неукротимый и пылкий. Весной 1559 года признаки растущего недовольства католической церковью наблюдались повсюду: в церквах били окна, с алтарей срывали украшающий их орнамент, распятия распиливали на куски, статуи святых сбрасывали с пьедесталов и предавали огню либо топору. Столица была настолько обезображена, что казалось, «будто по ней прокатилась вражеская колесница», а приезжие отмечали стремительный рост антикатолической, в том числе и стихотворной, литературы, продававшейся на каждом углу; в тавернах и на постоялых дворах разыгрывались пьесы, клеймившие покойную королеву, ее мужа и кардинала Поула; духовенство, стоило им устроить процессию на улицах города, становилось объектом самых язвительных насмешек.