Елизавета Петровна

Не в кабинете ли у кого-то из них за неспешной беседой возле шкафа с книгами возникла у цесаревны мысль изучить политическую историю европейских стран двух последних веков, чтобы проанализировать заграничный опыт государственного управления, обнаружить причины прочности одних и зыбкости других монархий, вывести формулу оптимального политического поведения? Ведь активное пополнение Елизаветой собственной библиотеки политико-исторической литературой началось как раз на рубеже 1720—1730-х годов. Впрочем, осенью 1730-го даже при наличии вышеозначенного намерения заняться его исполнением цесаревне вряд ли удалось — потребовалось защищать от внешней угрозы тихую «семейную» идиллию с Шубиным.

К покровской затворнице воспылал страстью Густав Бирон, брат аннинского фаворита. Ориентировочно с середины октября курляндец повел атаку на даму сердца. По меткому выражению Лефорта, он «мозолил глаза» цесаревне, навязчиво ухаживал. Елизавета изворачивалась, как могла, сознавая уязвимость — и свою, и особенно Шубина. Как ни балансировала она между «можно» и «нельзя», неуступчивость в главном вопросе привела-таки в декабре к разлуке с сердечным другом. Эрнст Иоганн вспомнил, что прапорщик всего лишь де-факто в отставке, а официально его «абшид» не оформлен. Молодому человеку без проволочек вручили предписание выехать в Ревель, в Дерптский гарнизонный полк. Куда деваться — Шубин отбыл к новому месту службы. Густав Бирон возобновил осаду, но, похоже, быстро прекратил ее. Елизавету спасла мекленбургская герцогиня Екатерина Ивановна, сестра императрицы, встревоженная чрезмерным вниманием братьев Биронов к цесаревне. Заподозрив, что под видом любовной интриги скрывается политическая, ведущаяся в ущерб ее дочери Анне Леопольдовне, она, видимо, пожаловалась царице. Государыня ради сестры одернула фаворита, тот приструнил младшего брата. Елизавета вздохнула с облегчением — правда, ненадолго, ибо одного чичисбея сменил другой, шурин Бирона камергер Трейден. В июле 1731 года, подкараулив цесаревну на прогулке в лесу под Покровским, он предстал перед ней с пистолетом в руке, обещая застрелиться, если не удостоится взаимности. Девушка, по словам Маньяна, «не одобрила его смелости».

Велик соблазн связать с этими приключениями ту манеру поведения, с помощью которой Елизавета станет защищаться от придирок императрицы: лучше казаться распутной, нежели нелояльной. Три нашумевшие опалы 1731 года тому наверняка поспособствовали.

Утром 19 мая арестовали сенатора и подполковника гвардии Александра Ивановича Румянцева — за прямоту: генерал по-солдатски грубо отклонил предложение Анны Иоанновны возглавить Камер-коллегию. Сенат тут же на экстренном заседании вынес ему смертный приговор, милостиво замененный разжалованием и ссылкой в деревню. Уже 24 мая Румянцевы покинули столицу.

Вторым пострадал Ягужинский. Честолюбие генерал-прокурора и обер-шталмейстера простиралось до планов превращения Сената в высший орган управления. Граф, видевший себя первым министром, естественно, вступил в конфликт с обер-камергером Э. И. Бироном и обер-гофмаршалом Р. Г. Левенвольде. Этот дуэт в пику Павлу Ивановичу пролоббировал учреждение 18 октября 1731 года «для порядочного отправления всех государственных дел» Кабинета министров из трех персон — канцлера Г. И. Головкина, вице-канцлера А. И. Остермана, тайного советника А. М. Черкасского. Сенат мгновенно утратил шанс обрести статус руководящей инстанции. Остерман был нужен в триумвирате как профессионал, лучше всех разбиравшийся в международных проблемах. Включение в состав нового органа Черкасского было, вероятно, компенсацией за разорванную весной помолвку Левенвольде с дочерью князя Варварой. Головкина пригласили для равновесия между ними. Если бы у Ягужинского хватило такта и ума, тесть мог бы отстаивать его мнение. Но Павел Иванович взялся за инструктаж без какой-либо деликатности, разгневал старика и в сердцах обругал всю кабинетную затею. Гавриил Иванович пожаловался на зятя царице, та разглядела в «оскорбительной выходке» Ягужинского закамуфлированную оппозиционность и 18 ноября охладила его пыл назначением послом в Берлин. 26 ноября несостоявшийся премьер отправился в Пруссию^{14}.

«Слишком свободные речи» генерал-прокурора, крайне обеспокоившие государыню, побудили ее 17 декабря, в преддверии переезда в Петербург, велеть всем подданным еще раз поклясться в верности ей, а также тому, кого она объявит наследником. Переприсяга свидетельствовала о примечательной тенденции, наметившейся в российском общественном мнении: подданные разочаровывались в собственной избраннице, ибо она окружила себя советниками-немцами, к ним прислушивалась в первую очередь, их жаловала прежде всего, через них управляла империей, а соотечественников боялась, ожидая от них подвоха в духе «кондиций», которые полтора года назад собственноручно разодрала.