Елизавета Петровна

Стараясь не допустить такого развития событий, 5 июля 1742 года самодержица повелела главнокомандующему: по достижении реки Кюмень «чрез ту реку отнюдь не переправлятся, но стоять, чиня по оной розъезды, и по сю сторону той реки поиски… как случай допустит, и Вы за благо разсудите. И какие Вы к тому диспозиции воспримете, для нашего известия немедленно нам донести». Кроме того, императрица рекомендовала Петру Петровичу «на берегу моря зделать крепость, которая, как к пресечению рекою к неприятелю с моря коммуникации, так и к немалому помешателству, ежели б неприятель хотел к Вам с моря какия поиски чинить, много служить может», а «при засеке, зделанной в урочище Мендолахте», разместить «пристойную команду, дабы неприятель… как пробрався во оной паки засесть не мог». Вышеперечисленное требовалось для того, «дабы чрез то, как неприятеля болше в страх приведши склонить к желаемому нам миру, так и нашу армию от труднаго далее по так худому пути изнурения свободить». Сознавая, что ее советы могут быть неадекватны реальной ситуации, царица в финале прибавила: «Однако, понеже нам, будучи во отдалении, никаких законов точно предписать не можно, того для всё сие наиболее предаем Вашему доволно нам известному военному искуству, в твердом уповании состоя, что Вы по Вашей к нам верности ничего того, что к нашему авантажу, а к неприятелскому наивящшему ослаблению служить может, не упустите»^{34}

.

По-видимому, слова «всё сие» стали роковыми для плана Елизаветы Петровны. Государыня явно не ожидала, что фельдмаршал столь широко истолкует примечание о праве на свободу маневра. Свобода конечно же подразумевалась тактическая, а никак не стратегическая. Иначе зачем было императрице подробно разбирать необходимость остановки, а тем более употреблять категорическое «отнюдь»? Несомненно, Ласси, ознакомившись с высочайшим ордером 10 или 11 июля, сразу же понял, какие именно полномочия обрел. Единственное, о чем он не догадался, так это об истинной причине отправки к нему странного распоряжения. Фельдмаршал, мало смысливший в геополитике, по привычке заподозрил козни придворных «партизанов»[3]

, сочувствующих французам и шведам, и поторопился исправить «ошибку», допущенную в Москве.

К Кюмени русская армия вышла еще вечером 1 июля и попала прямо под огонь нескольких шведских батарей, умело расставленных вдоль правого берега. Укрыв солдат в прибрежной лесной чаще, главнокомандующий выдвинул вперед собственных канониров. Завязалась упорная артиллерийская дуэль, длившаяся около двенадцати часов. Наконец россияне, ослабив интенсивность вражеского огня, сумели взяться за сооружение моста, после чего шведы вдруг быстро снялись с позиции и ретировались вглубь речной дельты ко второму рукаву Кюмени. Путь был открыт, и войска легко преодолели первый водный рубеж. 4 июля Ласси созвал генералитет на консилиум, который постановил до подвоза галерным флотом провианта ничего не предпринимать, за исключением рейдов малыми отрядами в шведском тылу.

Однако уже на следующий день выяснилось, что противник предпочел не оборонять речное устье и отступил к Борго. Русские полки в тот же день без проблем форсировали средний рукав дельты Кюмени и занялись подготовкой переправы через последний, третий. 8 июля Ласси, изумленный «робостью» врага, на очередном совещании предложил своим генералам атаковать Борго и заручился их одобрением. Два дня спустя Кюмень осталась позади. Войска могли устремиться вдогонку за шведами. Но тут в русский лагерь прискакал курьер из Москвы с новым высочайшим указом, и фельдмаршалу пришлось принимать непростое решение. Ему надлежало как минимум провести третий за декаду военный совет — всё-таки нарочный привез бумагу, завизированную монархиней. Тем не менее Ласси — бесспорно, из лучших побуждений — нарушил субординацию, консилиум не собрал, а, опираясь на вердикт военного совещания от 8 июля и оговорку самой царицы, 11-го числа повел подчиненных на запад, к Борго и Гельсингфорсу. Русские войска вошли в Борго в последний день июля. Шведы покинули город в ночь на 30 июля, в который раз удивив российского военачальника нежеланием драться. Судя по всему, полководец так и не понял, что боеспособность неприятельской армии была на корню подорвана пацифизмом финнов, несмотря на неоднократное упоминание в собственных реляциях о их дезертирстве и стремлении «быть в высочайшем подданстве Ея Императорскаго Величества»^{35}.