Энергия кризиса. Сборник статей в честь Игоря Павловича Смирнова

Февраль. Достать чернил и плакать!Писать о феврале навзрыд <…>И чем случайней, тем вернееСлагаются стихи навзрыд(«Февраль. Достать чернил и плакать!»)

Очевидно родство этой «импровизационности» с «магией» и «преодолением времени»: именно так представляет себе Пастернак любимые чудеса — как творимые в порыве вдохновения, когда нет времени подумать, а эмоциональный подъем, счастливая случайность, неожиданная догадка непредвиденным образом подсказывают творческое решение. Вспомним строки из «Петербурга»:

Нет времени у вдохновенья.Болото, Земля ли, иль море, иль лужа,Мне здесь сновиденье явилось, и счетыСведу с ним сейчас же и тут же.

Характерно подчеркивание творческой поспешности: сейчас же и тут же; ср. еще стихи Живаго о бесплодной смоковнице, где после слов Христа:

По дереву дрожь осужденья прошла,

Как молнии искра по громоотводу <…>Найдись в это время минута свободыУ листьев, ветвей, и корней, и ствола,Успели б вмешаться законы природы.Но чудо есть чудо, и чудо есть Бог.Когда мы в смятеньи, тогда средь разбродаОно настигает мгновенно, врасплох.(«Чудо»).

В импровизации важен элемент раскованности, свободы не только от законов времени, а от любых стесняющих правил; ср. в «Высокой болезни» о Ленине:

Когда он обращался к фактам,То знал, что, полоща им ротЕго голосовым экстрактом,

Сквозь них история орет.И вот хоть и без панибратства,Но и вольней, чем перед кем,Всегда готовый к ней придраться,Лишь с ней он был накоротке.

При этом существенно, что такими несолидными способами достигаются бесспорные результаты — импровизационность выглядит тем убедительнее, чем совершеннее ее плоды. Так, в нашем фрагменте при всей непродуманности поиска стержневого парадокса («историк = пророк») сам он вовсе не страдает сомнительностью или неопределенностью. Собственно, сочетание импровизации с точным попаданием в цель — конститутивное свойство фрагмента (каким мы находим его у Шлегеля), то есть неожиданно верного наблюдения, краткого, внесистемного, делаемого без повода.

Любовь к таким афористичным парадоксам — и без налета небрежности — типична для Пастернака:

Он наблюдал их, трогаясь игройДвух крайностей, но из того же теста.Во младшем крылся будущий герой.А старший был мятежник, то есть деспот.(«Спекторский»);

Вы всего себя стерли для грима.Имя этому гриму — душа.(«Мейерхольдам»);Нельзя не впасть к концу, как в ересь,В неслыханную простоту.Но мы пощажены не будем,Когда ее не утаим.Она всего нужнее людям,Но сложное понятней им.(«Волны»).

Верность истин, обретаемых случайно, может акцентироваться и противоположным способом — их утверждением вопреки фактам. Для импровизационности важна именно непродуманность, иррациональность — вплоть до ошибок, не подрывающих успеха импровизации, а, напротив, защищающих его от критики:

Мне кажется, я подберу слова,

Похожие на вашу первозданность.А ошибусь, — мне это трын-трава,Я все равно с ошибкой не расстанусь.(«Анне Ахматовой»)[212].

5. Автометаописательность

Вся эта импровизационная чудесность характерна не только для любимых героев Пастернака (Христа, Петра, Пушкина, Шопена, Ленина), но и для его собственного самообраза (ср. «Февраль» и «Анне Ахматовой»). Пастернаковское «я» охотно заявляет о своей причастности поэтическим чудесам, пророчествам, временным скачкам.

Всю жизнь я быть хотел, как все,Но век в своей красеСильнее моего нытьяИ хочет быть, как я.(«Высокая болезнь»);Мы в будущем, твержу я им, как все, кто жил в эти дни…(«Когда я устаю от пустозвонства…»);