Энгус: первый воин

Я сел на поданную мне лошадь, прозвучала труба — и мы помчались друг на друга. Первой атаки я избежал совсем просто — лишь низко наклонившись в седле — и это совершенно поразило меня. На мгновение я подумал, что просто более проворен, чем мой противник, но когда сделал круг, он уже снова несся на меня, и мой щит поглотил первый удар его меча. Затем и я предпринял атаку, и теперь уже мой меч был ловко отклонен щитом Идвала. Мне казалось, что меч мой легок, как перышко. Однако мой удар оказался воистину никудышным. Впрочем, я уже говорил, что меч — не мое коронное оружие. Я всю жизнь тренировался только с военным топором, и учителем моим был не кто иной, как сам Морской Волк, Хладнокровный. «Бедный я, несчастный, — подумал я… — Как это противно. Проклятый фаворит выбрал меня как представителя всего моего народа, но сделал это нечестно, во всяком случае не вовремя».

В следующий момент Идвал снова обрушился на меня, и на этот раз мой щит мгновенно раскололся надвое. Казалось, само время замедлило свое течение. Как во сне, я слышал эхо его смеха и видел одобрительное выражение на лице Гвеноры и испуганное — Гвинет. Толпа взорвалась от восторга, хотя этого-то я в тот момент и не слышал. Я оглянулся, ибо, как мне казалось, пришла пора мне покинуть сей мир. Я едва успел покрепче ухватиться за рукоять и защититься мечом, как щитом. Таким образом мне удалось отразить еще один удар, но от силы удара противника собственный меч задел мне лицо и рассек бровь, отчего лицо залило кровью. Еще удар, еще — но я снова выстоял. Затем последовал очередной, гораздо более сильный удар, после которого я грохнулся с лошади. В глазах у меня потемнело, и я, как ни старался, не мог нашарить меча. И тогда Идвал наехал на меня конем. Он толкнул меня широкой грудью, окончательно опрокинул, и, упав, я почувствовал на своей руке тяжелое копыто, отчего рука хрустнула и сломалась. Очень просто, как сухая ветка в лесу. Боль была невыносимой, а Идвал уже приготовился для последней атаки. Но тут раздалось предупреждение герольда, что это не настоящий поединок, а турнир.

Кто-то бросился ко мне, и меня унесли на носилках. Я страдал от боли, от которой мутило сознание. В палатке меня отдали на руки двум женщинам, и те сразу же занялись моей раной. Потом в глазах у меня стало двоиться, и мне показалось, что женщин не две, а четыре, шесть… Наконец мне вытянули руку, отчего я, не удержавшись, вскрикнул, и положили ее в деревянный лубок. Боль становилась уже совсем непереносимой, когда к этому лубку веревками подвязали руку. Потом осмотрели все тело. Наконец, уложив руку и подвязав ее, как они считали нужным, мне дали немного эля, чтобы заглушить боль. Затем они освежили меня влажным холстом, обмыли лицо и даже зашили рану на виске какими-то особыми иголками и нитками, а потом обработали все раны какой-то жгучей жидкостью с явным запахом трав. И после этого оставили меня. К сожалению, эль оказался слишком слабым, и потому всю ночь я промучился и простонал от боли.

Рука моя раздувалась с каждым часом и наутро выглядела как жирный лосось. Я молился, как учил меня старый Ненниус, и плакал, страшно боясь, что открытый мне Ненниусом Бог, Бог наивысшего добра, не позаботится обо мне, и я потеряю руку и не смогу больше участвовать в битвах. И тогда в опасности окажется и моя великая миссия, поскольку противостоять братьям Айвару и Хальфдану без руки, а уж тем более заставить их ответить за смерть отца и за все страдания, причиненные ими народу Британии, будет совершенно невозможно.

Но боль, что я испытывал в ту ночь, в будущем принесла мне огромное облегчение, поскольку именно в ночь после турнира я впервые стал общаться с христианским Богом. И с того момента всю жизнь я ощущал тепло этого общения — в сильном ветре, в вечно обновляющемся небе, в движении воздуха, которым мы дышим, в солнечном свете и в тени деревьев. Тогда же я понял, что Бог не оставит меня никогда, — и научился молиться.