Эолова Арфа

— А шальная было бы точнее для вашего фильма. Смотрел, смотрел... Ничего так.

— Ничего это пустое место. — Незримов продолжал злиться на этого выскочку.

— Голубчик, все, что до сих пор снималось в нашем кино, все пока еще пустое место. Вы смотрели Брессона «Дневник священника»? А «Сказки туманной луны после дождя» Кэдзи Мидзогути? А «Семь самураев» Акиро Куросавы? Вот это уже что-то. Но кино ждет своего Наполеона.

— И этот Наполеон вы? — хмыкнул потомок богов.

— Разумеется, я, — ответил пижон, ничуть не смущаясь. — В вашем фильме, если честно, мне понравились только медицинские термины, которыми сыплет хирург. «Тампонада сердца»! Это же поэзия!

У самого Эола вот-вот могла наступить тампонада — до того нестерпимо чесались кулаки врезать этому хлыщу.

— А сами вы кто будете?

— Буду? Величайшим кинорежиссером. А пока можете меня просто называть Андреем.

— А фамилия? Чтобы не пропустить на афишах.

— Тарковский.

— Тырковский? — Эол не сдержал усмешки: подходящая фамилия для такого, который все тыркает и всюду будет тыркаться. И ничего никогда не добьется.

— Тар, — поправил стиляга. — Тарковский. Запомните эту фамилию.

— Учитесь на режиссера? Или сам с усам?

— Учусь пока что. На режиссерских курсах. У Ромма.

— Это хорошо.

— Да ничего хорошего. Так, для корочки, чтобы разрешали снимать. А в остальном я лучше всех вижу, как надо делать кино. Сейчас курсовую снимаю по рассказу Хемингуэя.

— Понятно, это сейчас самый модный писатель.

— И, к счастью, один из лучших. Коротко, лаконично, каждое слово в цель. Знал я одного такого на Курейке, и внешне одно лицо, и говорил так же, только по существу. И кино надо снимать только по существу, а не так, для фестивальчиков.

— Где? На Курейке? — взвился Незримов.

— На Курейке. А что?

— И что вы там делали?

— Золотишко добывал.

— В каком году?

— Да сразу после смерти усатого.

— В пятьдесят третьем? А я в пятьдесят втором! Коллектором. Там же, на Курейке. Туруханский край.

— В негрозолоте?

— В нем самом.

— Брат! — Тарковский вскочил, бросился на Эола, крепко прижал его в свои объятия.

Эол в душе испытал настоящую оттепель, особенно от этого слова «негрозолото», как он и его подельнички добытчики называли организацию, к которой были приписаны, НИГРИзолото — Научно-исследовательский геолого-разведочный институт золота. А сами себя — неграми.

— Ну здорово! Давай на «ты»? — ликовал Тарковский.

— Разумеется! Надо же, ты по моим следам на другой год прошел. А я, представляешь, еще три минуты тому назад собирался тебе от всей души рыло начистить!

— Ну здорово, здорово, — смеялся пижон. — А вот и Васька пожаловал! Вася, иди сюда, я тебя с еще одним негром познакомлю. Эол Незримов, кинорежиссер.

Васька оказался тоже из мастерской Ромма, снимался в роли боксера в дипломной работе Тарковского, сибиряк, лицо такое крутое, поросят бить можно. Стеснительный, немногословный.

— Рекомендую, отличный актер, — сказал Тарковский. — Шукшин фамилия.

— Айда послушаем, что там Левон рассказывает, — предложил Вася.

Кочарян рассказывал о съемках «Тихого Дона»:

— Рапопорт? Да, конечно, по-прежнему. Хотя, должен сказать, камера ожила, стала двигаться, в некоторых шахтинских эпизодах даже очень.

— Шахтинских? Какие же там шахты, в «Тихом Доне»?

— Натурные съемки проходили этим летом в городе Каменске-Шахтинском. Но вообще, ребята, думаю, фильм выйдет масштабный, весомый.

— И новое пустое слово в кинематографе, — буркнул Тарковский Незримову.

— Слушай, ты хоть и тоже негр, а я Папу Аполлинариевича в обиду не дам.

— Ну что же, подраться тоже иногда неплохо.

На Большом Каретном появлялись и бывшие враги народа, в последние годы выпущенные из сталинских лагерей. Рассказ одного из них, художника Петра Красильникова, и натолкнул Эола на идею нового фильма.

Глава третья

Не ждали

За окнами стояла июньская ночь, над прудом самозабвенно заливался, щелкал, свистел, булькал, переходил на дробь тот, о ком еще недавно Эол Федорович говорил:

— Молодец какой! Или, как сейчас говорят, красава!

Может, соловей вернет его к жизни?

— Ветерок! Ты что, не слышишь? Для тебя же стараются. Кончай притворяться мертвым.

Муж не хотел внимать ее призывам, и Марта Валерьевна, глянув на часы — одиннадцать, — вернулась к компьютеру, включила второй полный метр потомка богов. Тоже черно-белый. Рабочий и колхозница повернулись лицами к зрителям, на экране возникло застывшее радостное лицо парнишки, оно стало уменьшаться, а пространство репинского полотна — расширяться, появилась ясноглазая девочка, старушка в траурных черных одеждах, сидящая за роялем девушка, в дверях — горничная и кухарка и наконец главное действующее лицо картины — худой, изнуренный человек с трагическими глазами, полными счастья, в потёрханном пальто и видавших виды сапогах, в левой руке шапчонка, на шее шарф. Картина в полном виде предстала зрителям, и по ней пронеслись черные буквы: «Не ждали!»

В это мгновение ужас охватил Марту Валерьевну — к ее спине прикоснулось чье-то мягкое и теплое, но уже на вторую секунду это тепло муркнуло, и ужас отлетел.

— Шоколад!

«Мурк».

— Шоколадище, это ты?

«Мурк».