Эпизод 2. Антиканон

Не было здесь улыбчивых медсестричек, заглядывающих в палату по каждому поводу и без повода, и приносящих с собой какой-то родной, приятный, домашний запах, а в атмосфере стерильности этот запах ощущается особенно остро, потому что ты вдыхаешь его и вспоминаешь о том мире, где нет ни раненых, ни больных, и вообще нет боли. Здесь в нос ударял запах дезинфектора, а сквозь него все равно просачивался запах войны, крови, рваных ран и подгнивающего мяса, спекшейся корки на ожогах, а у медсестр здесь были серьезные лица, по-настоящему серьезные, настолько, что даже мысли не пришло бы кадриться и болтать о глупостях…

И дроиды.

Мимо него провезли репульсорные носилки с раненым.

Скайуокер не удержался — уставился — и не смог отвести взгляда. На бойце, похоже, сгорела вся форма, еще и вместе с кожей. Ног не было.

… Это тебе не осколком по голове, когда ничего не задето… и даже не пробитая грудная клетка, как у Берильона — заживает быстро, останется какой-нибудь шрам, если вообще останется, при нашей-то медцине…

Рядом провезли другие носилки — с почти необгоревшим, но безногим и безруким человеком.

… Видишь это на войне — да, страшно — но совсем иначе воспринимаешь, а здесь-то страшней, потому что там думаешь все равно о том, что тебя самого не зацепило, что повезло, а если зацепило — радуешься, что остался в живых, что сможешь выкарабкаться, а тут… они все будут жить? Как? С такими ранениями? Протезы поставят… протез стоит больше, чем один солдат… кому в армии нужны инвалиды?

— Здесь тяжелых принимают, а вы-то что здесь стоите? — спросила медсестра.

— Извините.

Анакин хотел ретироваться в коридор направо — казалось, именно оттуда он пришел. Его снова окликнули.

— Там операционные, вы что, совсем того?

Он повернулся, извинился снова и тогда, наконец, смог сориентироваться, но упершийся в спину строгий совсем неженский взгляд чувствовал еще долго. А еще он чувствовал, что слабеет, что боль в ноге уже приближается к отметке «невыносимо», что в висках тяжелым молотом стучит кровь, и что перед глазами уже темнеет. Он выбрался в одну из рекреационных комнат и там опустился на диван. Откинулся на спинку, закрыл глаза и решил подождать, пока боль пройдет или хотя бы утихнет.

Сколько прошло времени, Скайуокер не знал. Сквозь дрему почувствовал, что кто-то сел рядом. Потом услышал участливый голос:

— Тебе плохо?

Открыл глаза, но головы не повернул, ответил:

— Нет.

— Вызвать носилки?

— Не надо, — уже жестче.

Минут через пять Анакин встал. Сделал несколько шагов, почти ровных — как ему показалось, Кеноби окликнул его:

— Ты куда? Нам в другую сторону.

Развернулся, сориентировался. Рыцарь все время шел рядом. И вдруг произнес.

— Ты не представляешь, как я был рад увидеть тебя на Триибе. Вот уж кто, а ты не должен был рисковать жизнью. Ты очень хороший человек, Анакин. Ты поступил как…

— Значит так, — перебил его Скайуокер. — Я — не добрый и не хороший. Я делаю свою работу. Я делаю ее хорошо. Лучше многих.

— Ты просто все время стараешься казаться другим.

… А вот этого не надо было говорить.

Анакин понял, что находится на пределе. В любое другое время он бы промолчал. Или отреагировал бы иронией. Но сейчас он и ноги-то переставлял с трудом, и контролировать свою речь — точнее, свои нервы — стало еще тяжелее. Он остановился, повернулся к Кеноби и, встретившись с ним взглядом, холодно поинтересовался:

— Так на Татуине я казался другим или я был другим?

Кеноби этого взгляда не выдержал.

В рекреационной комнате Анакин кивком ответил на приветствие Гранци и действительно пожалел о «приказе», от которого отдавало разве что самодурством.

Они прошли в коридор — около шкафа мелькнула темная головка медсестры, и Скайуокеру на миг показалось, что это не Хедда. Джедай успел бросить ей «все в порядке», а потом прошествовал за ним в палату. Анакин сел на кровать и прислонился к стенке.

— Извини, — сказал рыцарь. — Я не думал, что ты это так поймешь.

— А что тут понимать. Тогда я был чудовищем, и на меня было противно смотреть. А теперь тебе столь же противна мысль о том, что именно это чудовище вытащило тебя из дерьма. Куда приятнее думать, что тебе помог добрый хороший человек… с чистыми помыслами и благими намерениями. Какой милый самообман. Или действительно не доходит, что «тот» я и «этот» я — это один и тот же человек?

— Я не считаю, — Кеноби запнулся, — не считал тебя чудовищем.

— Да мне-то какая разница.

— Значит, самообман — это не ко мне. Если ты говоришь, что разницы нет.

— Я повторю: ее нет.

— Ты говоришь, как мальчишка.

— Я и есть мальчишка. Что с того, что я командую дредноутом или могу в одиночку перебить сотню тускенов. Я все равно мальчишка.

— Пусть. Ты не можешь забыть Татуин, потому что…

— … я не люблю забывать.

— Ты был в состоянии аффекта.

— Нет. Это была хорошо спланированная и блестяще проведенная операция. Почти идеальная зачистка лагеря… тех самых мирных жителей, женщин и детей, которых тебе так жаль. Наверно, одна из лучших моих операций. Как и вытаскивание одного джедая из плена.