Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)

Самоустранение Советского Союза в полной мере проявило их политическое банкротство. Они оставались у власти только благодаря вакууму, который они создали вокруг себя и который не оставлял никакой альтернативы существующему статус-кво, за исключением эмиграции (там, где она была доступна) или вступления в немногочисленные маргинальные группы диссидентов-интеллектуалов. Основная масса граждан довольствовалась таким положением вещей, так как иных перспектив у нее не было. Самые энергичные, талантливые, целеустремленные устраивались внутри системы, поскольку она контролировала все должности и места, требующие неординарных качеств или подразумевающие их публичное выражение. Сюда относились даже такие далекие от политики виды деятельности, как прыжки с шестом или игра в шахматы. Сказанное верно даже в отношении официально разрешенной оппозиции, в основном деятелей искусства, которые по мере разложения системы получали все большую свободу творчества. Отказавшиеся эмигрировать писатели-диссиденты ощутили последствия этого после падения коммунизма, когда их стали воспринимать как коллаборационистов[178]

. Неудивительно поэтому, что люди по большей части выбирали спокойную жизнь и формально поддерживали систему, в которую уже давно верили только младшие школьники. Они продолжали ходить на выборы и на демонстрации даже после исчезновения серьезных наказаний за инакомыслие. Одна из причин, объясняющих особо яростное обличение системы в странах типа ГДР и Чехословакии, заключалась в том, что “подавляющее большинство граждан принимало участие в показных выборах, просто чтобы избежать неприятностей, которые, впрочем, уже давно никого не пугали; все ходили на обязательные демонстрации. <…> Осведомители легко покупались за мизерные привилегии. Люди часто соглашались доносить после весьма мягкого внушения” (Kolakowski, 1992, р. 55–56).

При этом в систему не верил уже никто, даже ее руководители. Власти, несомненно, очень удивились, когда “массы” отбросили былую пассивность и отказались подчиняться, – вспомним, к примеру, запечатленное фотокамерой в 1989 году удивление президента Чаушеску: собравшаяся на площади толпа почему‐то свистит, а не аплодирует ему. Причем в изумление коммунистических вождей поверг не сам факт неповиновения, а активность народа. В решающие моменты ни одно коммунистическое правительство Восточной Европы не отдало приказа стрелять в своих граждан. Все они мирно сложили с себя полномочия; исключением стала разве что Румыния, но и там сопротивление было недолгим. Возможно, восстановить порядок все равно не удалось бы – но власти даже и не пытались сделать это. Нигде не было видно убежденных коммунистов, готовых погибнуть в казематах за свою веру или хотя бы за довольно впечатляющие результаты сорокалетнего коммунистического строительства. Да и что они стали бы защищать? Экономические системы, неполноценность которых на фоне экономики Запада бросалась в глаза, которые понемногу разваливались и не поддавались реформированию, несмотря на серьезные и умные попытки сделать это? Системы, полностью утратившие те рациональные основания, в которых черпали свою веру коммунистические “кадры” прошлого, т. е. убеждение в том, что социализм превосходит капитализм и в будущем придет ему на смену? Кто теперь мог верить в такие вещи, казавшиеся вполне правдоподобными в 1940‐е или даже 1950‐е годы? Социалистические страны ныне не только не сохранили единство, но и воевали друг с другом (как, например, Китай и Вьетнам в начале 1980‐х годов), а значит, и единого “социалистического лагеря” больше не было. Советский Союз, страна Октябрьской революции, все еще оставался одной из двух сверхдержав – но это все, что осталось от былых надежд. При этом все правительства социалистических стран, за исключением Китая, как и большинство компартий и государств третьего мира, прекрасно понимали, сколь многим они обязаны существованию этого “противовеса” экономическому и стратегическому господству США. Но в настоящее время СССР явно тяготился непосильной военно-политической ношей, и вскоре даже не зависящие от Москвы коммунистические государства (Югославия, Албания) почувствовали, насколько серьезно их ослабит исчезновение второй сверхдержавы.