Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)

Как бы то ни было, время коммунистов, верных старым убеждениям, прошло, причем как в Европе, так и в СССР. В 1989 году лишь немногие люди моложе шестидесяти лет помнили Вторую мировую войну и движение Сопротивления, связавшие воедино патриотизм и коммунизм, а для пятидесятилетних это время было уже довольно далеким прошлым. Для многих граждан Восточной Европы легитимность их государств основывалась только на официальной риторике и рассказах стариков[179]

. Более молодые члены партии были уже не коммунистами в прежнем смысле слова, а просто мужчинами и женщинами, делавшими карьеру в странах, которым выпало развиваться при социализме. По мере того как времена менялись, они, если позволялось, с легкостью расставались с прежними взглядами. Короче говоря, люди, управлявшие странами-сателлитами СССР, либо утратили веру в коммунизм, либо вообще никогда ее не имели. Пока система функционировала, они действовали по ее правилам. Когда стало ясно, что Советский Союз отпустил их в свободное плавание, реформаторы (как в Польше и Венгрии) постарались договориться о мирном отказе от коммунизма, а сторонники “твердой линии” (как в Чехословакии и ГДР) просто пребывали в ступоре до тех пор, пока не становилось ясно, что граждане больше их не слушаются. Но в обоих случаях, осознав, что их время истекло, коммунисты уходили без шума. Это, кстати, выглядело своего рода местью западным пропагандистам, уверявшим, что “тоталитарные” режимы никогда не сдаются просто так.

На смену им на короткое время приходили мужчины и (гораздо реже) женщины, представлявшие инакомыслящих или оппозицию, которые инициировали те самые акции протеста, что служили “последним звонком” для прежнего режима. За исключением Польши, где костяк оппозиции составляла церковь и профсоюзное движение, новое руководство восточноевропейских стран состояло из смелых, но немногочисленных интеллектуалов, которые вдруг оказывались во главе масс; как и во время революции 1848 года, среди них было немало ученых и людей искусства. Ненадолго философы-диссиденты (Венгрия) или историки-медиевисты (Польша) становились президентами или премьер-министрами, а драматург Вацлав Гавел был избран президентом Чехословакии при поддержке довольно эксцентричных советников, от скандального американского рок-музыканта до аристократа из рода Габсбургов (князя Шварценберга). Шли бесконечные дискуссии о “гражданском обществе” – о совокупности добровольных общественных организаций или частных инициатив, которые заменят собой авторитарное государство, и о возврате к истинным принципам революции, позже искаженным большевиками[180]

. К сожалению, как и в 1848 году, момент свободы и истины оказался мимолетным. К политическому руководству вскоре пришли люди, которые обычно и занимают подобные должности. “Национальные фронты” и “гражданские движения”, создававшиеся по принципу ad hoc,

распадались так же быстро, как и возникали.

Нечто подобное происходило и в Советском Союзе, где до августа 1991 года распад партийно-государственного аппарата протекал не особенно быстро. Все более очевидным становился провал перестройки; соответственно, падало доверие к Горбачеву, чего не понимали на Западе, где популярность советского лидера оставалась оправданно высокой. В итоге президенту СССР приходилось постоянно лавировать, вступая в союзы и альянсы с различными политическими группировками, которые возникли с развитием советского парламентаризма. Это, в свою очередь, лишило его доверия со стороны как ранее поддерживавших его реформаторов, так и отступающих партийных структур. Горбачев войдет в историю как трагическая фигура, подобно “царю-освободителю” Александру II (1855–1881), который разрушил то, что стремился реформировать, и, занимаясь этим, погиб сам[181]

.

Обаятельный, искренний, умный и непритворно преданный коммунистическим идеям (которые, по его мнению, были искажены во времена сталинизма), Горбачев оказался парадоксальным образом слишком организованным, слишком системным, чтобы полноценно участвовать в кипении демократической политики, благодаря ему и зародившейся. Ему были ближе заседания и комитеты, чем решительные действия; и он был слишком далек от жизни городской и индустриальной России, которой никогда не управлял, чтобы чутьем старого партийного функционера улавливать чаяния простых людей. Его главная проблема заключалась не в отсутствии эффективной стратегии экономических реформ – таковой не было и после его ухода, – а в незнании повседневных реалий собственной страны.