Эпоха «остранения». Русский формализм и современное гуманитарное знание

Не касаясь подробнее этого специального и неплохо изученного вопроса, напомним только, что в 1940-е годы, объясняя отношение формалистов к Веселовскому, В. Б. Шкловский уподобил автора «Исторической поэтики» «слепому Самсону», который хотя и не разрушал храм, а, напротив, «пытался его воздвигнуть», в отличие от своих последователей, строил, «не зная, что строит» [Шкловский, 1947: 178]. Разумеется, было бы неразумно воспринимать высказывание Шкловского буквально, вне полемического контекста, в котором оно возникло. И все-таки учесть его необходимо, поскольку в нем, хотя и в риторически усиленной форме, различима общая мысль о принципах построения научной теории, об изменении представления о поэтике как системе, тем более что это изменение радикальнее и существеннее по своим последствиям, чем смена взглядов на отдельные поэтологические категории.

Поэтика формального метода предложила опыт «подчинения» истории теории, рассмотрев принцип остранения как универсальный признак литературы в синхроническом и диахроническом плане и как основу ее имманентного развития, а литературную эволюцию – как смену динамических систем. Жесткость формалистической конструкции была, по крайней мере отчасти, реакцией на «эклектику» позитивизма: литературные факты рассматривались в строгой концептуальной системе, но заданной не философией или эстетикой (в своем отвержении эстетики, стоящей над филологическим исследованием, формалисты как раз солидаризовались с позитивизмом), а научной теорией.

Иначе проблема науки и философии решалась в трудах Бахтина, исходившего из особого положения философии в науках о духе, из необходимости созидания философских основ гуманитарных наук. В 1920-е годы границы науки и философии в работах М. М. Бахтина и его круга (В. Н. Волошинова, И. И. Канаева, П. Н. Медведева) рассматривались на материале литературоведения, лингвистики, биологии и психоанализа – именно комплекс наук и комплекс работ о них, взятые в целом, дают адекватное представление о проекте и о новом статусе философа, который, желая заниматься философией, должен заниматься одновременно эстетикой, психологией, поэтикой, лингвистикой, историей литературы. Всем этим в 1920-е годы занимался Бахтин.

В первой половине 1940-х годов Бахтин начал писать работу под названием «К философским основам гуманитарных наук» [Бахтин, 1996, 5: 7–10][278], текст которой, как и многие замыслы тех лет, остался незавершенным. Двадцать лет спустя, в «<Рабочих записях 60-х – начала 70-х годов>» появился набросок «К методологии гуманитарных наук», также оставшийся неоконченным [Бахтин, 2002, 6: 421]

[279]. Таким образом, концентрированного изложения в специальной статье главная методологическая проблема не получила, и для ее освещения до сих пор охотнее прибегают к так называемым «спорным» текстам, прежде всего ввиду их развернутости и завершенности. Однако, несмотря на внешнюю ясность работ В. Н. Волошинова и П. Н. Медведева, их структурированность и выстроенную иерархию источников в сравнении с фрагментарностью бахтинских текстов, данную тему они освещают лишь в малой степени.

Хотя в «Формальном методе» есть специальный раздел, посвященный «синтезу» философии и науки, в котором обсуждаются возможности позитивизма, «философии жизни» и диалектического материализма, а в «Марксизме и философии языка» говорится об отношении философии языка к наукам о литературе, религии, морали, – ни в этих книгах, ни в других работах Волошинова и Медведева нет и намека на важнейшую для Бахтина проблематику, которую предварительно можно сформулировать следующим образом: 1) критика самосознания гуманитарных наук, находящихся во власти естественно-научного методологического образца; познание и понимание; 2) преодоление позитивистской научной тотальности и избежание новой философской (шире – идеологической) тотальности; 3) то, что Х. – Г. Гадамер впоследствии назвал «расширением эстетического измерения в область трансцендентного» [Гадамер, 1988: 44].

Вырабатывая методологию гуманитарных наук, Бахтин соотносит ее с двумя внутренне противоречащими друг другу, но одинаково влиятельными в России 1910-х годов (не в последнюю очередь благодаря журналу «Логос») точками зрения: философией исторического метода В. Дильтея, в которой, собственно, и происходит решающий переход к герменевтике, и неокантианской философией в лице представителей ее Баденской школы, прежде всего Г. Риккерта. Однако ни с одной из них собственное представление не отождествляет, более того, обнаруживает общее поле для критики обеих школ – теоретизм, теоретико-познавательное самосознание, преодоление которого Бахтин видит в диалогическом подходе, позволяющем принципиально иначе определить сначала предмет гуманитарных наук, а затем и их метод.