Эпоха «остранения». Русский формализм и современное гуманитарное знание

Историческое изучение открывает динамику событий, законы которой действуют не только в пределах условно выбранной эпохи, но повсюду и всегда. В этом смысле, как это ни звучит парадоксально, история есть наука о постоянном, о неизменном, о неподвижном, хотя имеет дело с изменением, с движением. ‹…› В истории ничего не повторяется, но именно потому, что ничего не исчезает, а лишь видоизменяется [Эйхенбаум, 1924: 8–9 (курсив мой. –

И. П.)].

Итак, попытаемся посмотреть на бахтинскую критику формализма исторически, то есть, перефразируя Эйхенбаума, понять ее историческую актуальность, определить ее роль в развитии поэтики как науки. Подчеркнем, что речь идет именно о Бахтине и его критике формального метода. Хотя понятие «круг Бахтина» в контексте данной проблемы необходимо и оправданно, хотя критика формального метода М. М. Бахтиным, П. Н. Медведевым, В. Н. Волошиновым и другими имеет единые основания и непосредственно соотносится друг с другом, было бы ошибкой рассматривать тексты этих авторов как осколки общего несостоявшегося манифеста. Не следует забывать, что, говоря о «круге Бахтина» или о «Невельской школе» (что, разумеется, не вполне одно и то же), мы имеем дело все-таки не с историческим фактом, а с исследовательской конструкцией. В отличие от Опояза и МЛК, «круг Бахтина» не манифестировал себя как научное направление или школу с общей программой.

Бахтин обозначил основания критики формального метода в тексте 1924 года, печатавшегося в 1970-е годы фрагментами под заголовками «<К эстетике слова>» и «Проблема содержания, материала и формы в словесном художественном творчестве» [Бахтин, 1974; 1975: 6–71]. Полностью под авторским названием «К вопросам методологии эстетики словесного творчества. I. Проблема формы, содержания и материала в словесном художественном творчестве» рукопись опубликована в 2003 году в первом томе собрания сочинений [Бахтин, 2003, 1: 265–325].

Текст был написан, как свидетельствовал сам Бахтин, по заказу журнала «Русский современник», издание которого, начатое в 1924 году, прекратилось по цензурным соображениям на четвертом номере, вышедшем в последних числах декабря 1924-го или в первых числах января 1925 года; в архиве журнала никаких сведений о заказе статьи Бахтину не обнаружено.

Для нашей темы важно то, что в критическом и библиографическом отделах «Русского современника» сотрудничали преимущественно формалисты: Б. М. Эйхенбаум («В ожидании литературы» – № 1, «В поисках жанра» – № 3 и др.), В. Б. Шкловский («О законах кино» – № 1, «Современники и синхронисты» – № 3), Ю. Н. Тынянов («Литературное сегодня» – № 1, «Промежуток» – № 4 и др.) – таким образом, формалистская повестка в четырех вышедших номерах доминировала [Тынянов, 1924(а); 1924(б); Шкловский, 1924(а); 1924(б); Эйхенбаум, 1924(а); 1924(б)]. Кроме того, во втором номере была напечатана рецензия Г. О. Винокура на изданную в том же 1924 году книгу Б. М. Эйхенбаума «Сквозь литературу» [Винокур, 1924]. Рецензия написана в июне 1924 года, в период резкого разрыва Винокура с ЛЕФом, отхода от формализма и сближения с герменевтикой Г. Г. Шпета – к этой рецензии, точнее к перекличкам некоторых ее положений с критикой Бахтина, мы еще вернемся.

И последнее, о чем следует напомнить: Бахтин писал свою статью в тот период, когда критики формализма, сколь бы резки и категоричны они ни были, оппонировали формальному методу – воспользуемся оценкой А. С. Долинина 1923 года[275] – как победившему и господствующему научному направлению.

Итак, в статье 1924 года, постулируя основания критики формального метода, Бахтин обозначает суть проблемы: поэтика и эстетика (поэтика как эстетика словесного творчества) vs поэтика и лингвистика.

Бахтин выделяет два основных критических пункта, по отношению к которым остальные являются производными. Он констатирует, во-первых, признание формализмом исключительных прав научного мышления и, как следствие, – «стремление построить науку во что бы то ни стало», нередко оборачивающееся «модой на научность» [Бахтин, 2003, 1: 266]. Во-вторых, он указывает на отторжение поэтики от «общей систематико-философской эстетики» [Там же: 267] и сближение ее с лингвистикой, вплоть до подчинения, до превращения в «отдел лингвистики»: «поэтика прижимается вплотную к лингвистике», лингвистика начинает занимать «не подобающее ей руководящее место, почти то самое, которое должна бы занять общая эстетика» [Там же: 269 (разрядка в источнике здесь и далее передана курсивом)].