Эпоха Регентства. Любовные интриги при британском дворе

То, что Гарриет была отнюдь не только проводником мнений и исполнителем поручений своего мужа, свидетельствуют эпизодические вспышки его озабоченности тем, как бы она ему не повредила по части карьеры. В 1823 году ему «сделалось дурно от самой мысли о том, что лорд Ливерпуль мог вообразить, будто он перешел в стан оппозиции по отношению к нему», после того как его супруга принялась выказывать всяческую поддержку альтернативному кандидату в премьеры. В тот раз все обошлось, поскольку Гарриет лично объяснила премьер-министру при первой же возможности, что пенять тому следует разве что на себя, поскольку он слишком перегружает ее супруга делами в ущерб его здоровью и добилась обещания перевести того на более щадящую должность.

Будучи в возрасте за пятьдесят лет человеком глубоко выгоревшим, едва ли Чарльз к началу 1820-х годов и сам горел пылким желанием продолжать активную деятельность в правительстве, а тут еще и жена за него вступилась. «Руководствуйся я собственными соображениями, вышел бы на пенсию, – писал он в том же году. – Я до такой тошноты пресыщен политикой и настолько измотан, что ни один почтовый конь никогда не нуждался в роздыхе более меня». Однако Чарльз тут же вынужден был признать, что его вторая жена с ее тягой к политике и, казалось бы, неуместным вмешательством в его дела сослужила ему добрую службу, став по существу «ангелом-хранителем». «Многие волнения и тревоги делали меня негодным ко всему; но она одна разом избавила меня от всех эти бед», – трогательно признал он.

И заслуга в этом вполне естественном с точки зрения каких-нибудь более современных Морганов «избавлении» лежит всецело на Гарриет, ухитрившейся уже тогда взять все управление семейными финансами на себя. Все доходы мужа перечислялись на ее счет. «Мне приходилось даже за деньгами на карманные расходы обращаться к ней», – вспоминал позже Чарльз без малейшего намека на обиду или раздражение. Но и это, как нам сегодня ни странно, не было в те годы чем-то из ряда вон выходящим. Та же Гарриет описывала смерть герцогини Рутландской как «самую тяжкую потерю для ее мужа», поскольку именно «она ведала всеми его делами за него; сам же он ничего не делал, и все его земли, кони, семья и вообще все было под ее властью».

Справедливости ради, сама Гарриет вела себя поскромнее, хотя, конечно, вышивками и чтениями дамских романов на досуге не ограничивалась. Подобно герцогине, навеки запечатлевшей себя в памяти потомков в роли преобразовательницы наследственного замка Бельвуар своего мужа в родовое гнездо нового типа, более соответствующего духу Регентства, Гарриет также приняла самое деятельное участие в усовершенствованиях того, что сама она называла «совершенно отвратительными» владениями своего мужа в Вудфорде, Нортгемптоншир. Начала она с перепланировки сада, а затем перешла и к полной перестройке усадьбы, включая расширение главного особняка и вынос старых хозяйственных строений на задворки по примеру лучших образцов французского ландшафтного дизайна.

Собственных детей, в отличие от герцогини, нарожавшей целых десять, у Гарриет не было, – и она об этом не только не жалела, но и честно признавалась, что младенцев на дух не переносит. Зато мачехой она оказалась доброй и заботливой, особенно по отношению к двум приемным дочерям Чарльза. «Две мои девочки», – так она их называла. Будучи сама всего двадцати шести лет от роду, Гарриет отставила от падчериц гувернантку и вывела их в свет, составив компанию компаньонкам у Альмака и в прочих ассамблеях, после чего имена «миссис и мисс Арбатнот» запестрели на страницах светских хроник лондонских газет.

И то, что компаньонкой она была молодой и красивой и всем бросалась в глаза в круговерти светского Лондона эпохи Регентства, как и в политических кругах, где также стала все чаще вращаться без сопровождения престарелого супруга, в итоге неизбежно бросило тень на ее во всех прочих отношениях успешный брак. Один нехороший слух гулял настолько долго и упорно, что дожил и до наших дней. «Г-н Арбатнот и я крайне возмущены очередным анонимным письмом с обвинением меня в любовной связи с герцогом Веллингтоном, о том, что я с ним якобы всюду прячусь по норам и углам и даже настолько его ревную, что запрещаю ему произносить вслух имя любой другой женщины!» – негодующе записала Гарриет в своем дневнике в 1824 году. Очевидно, что более всего ее взбесило обвинение в том, что она с ним «прячется по норам и углам». Да она с герцогом и в собраниях рядом никогда не садилась, и в оперной ложе всегда бывала только в общих с ним больших компаниях, и на Даунинг-стрит принимала его лишь тогда, когда «двери были открыты для всего города, если только г-н А., будучи дома, лично его приглашал и предлагал нам посидеть втроем».