Эра Меркурия. Евреи в современном мире

 Пушкинская улица вела из темных комнат черты оседлости в центр России и Советского Союза (в конце 1930-х годов три четверти всех ленинградских евреев жили в семи центральных районах бывшей имперской столицы). Дети Годл выросли, говоря на языке Пушкина и языке революции. Оба языка были для них родными, и говорили они на них с большей беглостью и убежденностью, чем кто бы то ни было другой. Они были ядром первого поколения послереволюционной интеллигенции — самого важного и самого влиятельного поколения в истории советской культурной элиты. Они считали себя истинными наследниками великой русской литературы и Великой Октябрьской социалистической революции одновременно. Как пишет Байтальский, «мы... переняли нравственные идеалы всех поколений русской интеллигенции: ее антиконформизм, ее правдолюбие, ее совестливость». И как пишет тот же Байтальский спустя несколько страниц, «мы все готовили из себя агитпропщиков». Только тем из них, кто погиб во время Великой Отечественной войны, удалось соединить первое со вторым. Выжившим предстояло выбирать.

 Но тогда, в 1930-е годы, когда они были молоды и, насколько можно судить, счастливы, их главной задачей было найти язык, достойный рая. Как сказала в своем знаменитом — и, по-видимому, глубоко искреннем и горячо принятом — выступлении на вечере выпускников средних школ в Колонном зале Дома союзов 1 июня 1935 года одноклассница Раисы Орловой, Анна Млынек, товарищи, очень трудно говорить сегодня, а так много хочется сказать, так много нужно сказать. Ищешь слова для ответа выступавшим здесь дорогим старшим товарищам, ищешь слова для выражения всех чувств, переполняющих наши сердца, — и бледными кажутся найденные слова... Самая высшая точка на земном шаре — пик Сталина — завоевана нашей страной. Самое лучшее в мире метро — метро нашей страны. Самое высокое небо — над нашей страной: его раздвинули герои-стратосферовцы. Самое глубокое море — наше море: его углубили эпроновцы нашей страны. Быстрее, дальше и лучше всех летают, бегают, учатся, рисуют и играют в нашей стране!.. Да, такими и должны быть мы, первое поколение, рожденное революцией.

 Самым престижным советским вузом второй половины 1930-х годов был Институт истории, философии и литературы (ИФЛИ), возглавляемый сестрой Р. С. Землячки А. С. Карповой (Залкинд) и известный как «Коммунистический Лицей» (по аналогии с волшебным царством верной дружбы и неземной поэзии). По воспоминаниям Орловой, у нас царил культ дружбы. Был особый язык, масонские знаки, острое ощущение «свой». Сближались мгновенно, связи тянулись долго. И сейчас, какие бы рвы, какие бы пропасти ни разделяли иных из нас, порой твержу: «Бог помочь вам, друзья мои...».

 Самые популярные преподаватели ИФЛИ (Абрам Белкин, Михаил Лифшиц и Леонид Пинский) были профессорами литературы, а самые заметные студенты (тоже в основном евреи) — поэтами, критиками и журналистами. Как писал Копелев о Белкине, «Достоевского он не просто любил, он исповедовал его творчество как религиозное учение». И как писал Давид Самойлов о Пинском, «в старину он стал бы знаменитым раввином где-нибудь на хасидской Украине, святым и предметом поклонения. Поклонялись ему, впрочем, и мы. Он был огромный авторитет. Великий толкователь текстов». Однако поклонялись поэты ИФЛИ не столько профессорам, сколько своему «веку», своей молодости, своему поколению и своему искусству.

 Разговаривали до хрипоты, читали стихи до одурения. Засиживались далеко за полночь. Помню, как—то у меня часа в два ночи кончились папиросы. Пошли по ночному городу километров за пять, в ночной магазин на Маяковской. Вернулись. Доспоривали в клубах табачного дыма.

 Многие из этих юношей и девушек были космополитическими детьми еврейских иммигрантов, жившими жизнью русских интеллигентов. Они и были русскими интеллигентами. Их не интересовало происхождение их родителей, потому что они считали себя истинными наследниками священного братства, к которому их родители в свое время присоединились, которое потом помогли разрушить и над воссозданием которого — сами того не сознавая — так много потрудились. В ИФЛИ верховным пророком «поколения» был Павел Коган, автор одной из самых популярных и долговечных советских песен.

 Надоело говорить и спорить,

И любить усталые глаза...

В флибустьерском дальнем море

Бригантина поднимает паруса...

Капитан, обветренный, как скалы,

Вышел в море, не дождавшись нас.

На прощанье подымай бокалы

Золотого терпкого вина.

Пьем за яростных, за непохожих,

За презревших грошовый уют.

Вьется по ветру веселый Роджер,

Люди Флинта песенку поют.

 Революция завершилась; капитан вышел в море; поколение поэта возмужало вместе со своей страной. Но нет, революция не завершилась, и поколение поэта возмужало не больше, чем его страна, в которой, как писал Коган, «весна зимою даже». Советский Союз был планетой вечного цветения и вечной молодости (такова была реальность «социалистического реализма»), планетой «дорог сквозь вечность» и «мостков сквозь время». А от вечно молодых война не уйдет:

 Во имя юности нашей суровой,

 Во имя планеты, которую мы