Ермак

Сам он с дружиной неслышно пошел в обход татарской засаде. К той поре над лесом нежно зарумянился край неба. Выпала крупная медвяная роса. В предутренней тишине из невидимого улуса к реке плыл горьковатый дым.

Из-за меловых утесов показались паруса стругов. Плывут безмолвно Все видит и слышит Ермак. Паруса растут, розовеют. Вот и цепи, — подле них струги дрогнули и потеряли строй. И сейчас же берег усыпался татарами. Впереди Алышай. Он махнул саблей и закричал:

— Алла! За мной! — и кинулся в воду. За ним полезла орда.

Запели стрелы, замелькали топоры.

— Э-ха! — ухватился за борт струга Алышай. — Пропал казак! Э-ха!..

Тут князек раскрыл от изумления рот, вылупил глаза:

— Шайтан, где же казак?

В спину загремели пищали: дружина ударила в тыл.

— Гей-гуляй, браты! — разудало закричал Богдашка Брязга. — Вот коли пришла пора. Ржа на сабельку села. Эй, разойдись!

Он легко, с выкриками, выбежал на топкий берег. За ним, не отставая, его лихая, драчливая полусотня и первой сцепилась с татарами резаться на ножах.

— Бей с размаху! Руби! — гремел в другом конце голос Иванки Кольцо. Он продвигался в толпе врагов и, горячий, сильный, рубит наотмашь.

У борта струга вынырнула голова Алышая. Он отчаянно взвыл:

— Аллах вар…

В этот миг кормчий — усатый казак Хватай-Муха — долбанул его веслом. Князек пошел на дно.

Савва перекрестил разбежавшиеся по воде круги:

— Упокой, господи, его душу окаянную… Ах ты, дьяволище! — вдруг крепко обругался поп. — Гляди, вынырнул-таки, супостат!..

Алышай вылез из воды и, оскалив зубы, бросился на Савву. Поп подоткнул холщовый кафтан, сильным махом выхватил меч и скрестил с булатом князька.

— Ох, худо будет мне! — почувствовав добрые удары, спохватился Савва. — Лихо рубится, сатана!

Плохо довелось бы попу, да на счастье подоспели ордынцы и оттащили прочь своего князька, заслонив его собой. С ними-то Савве впору потягаться. Он вскинул над разлохмаченной головой тяжелый меч и под удар выкрикнул:

— Господи, благослови ухайдакать лешего! — и разворотил противнику череп. — Матерь божья, глянь-ко на того идола. Ух, я его! — и, как дровосек топором по колоде, саданул мечом по второму. Тот и не охнул. — Святитель Микола, неужто терпеть мне и этого лихозубого! Во имя отца и сына! — с размаха он ткнул третьего в живот.

Любуясь ударами Саввы, Ермак похвалил:

— Добр попина, хлесток на руку. А ежели бы хмельного ему, тогда и вовсе сатана!

Савва и без хмельного осатанел: шел тяжелой по ступью и клал тела направо-налево. Татары бежали от него.

А рядом сотня Грозы сошлась с татарами грудь с грудью. Бились молча, жестоко. Никто не просил о пощаде. Гроза бил тяжелой палицей, окованной железом. Сдвинув брови, закусив губы, он клал всех встречных.

На Пана налетел конный татарин. Вымчал нежданно-негаданно из березовой поросли, и раз копьем по сабельке! Выпала она из рук атамана. Не растерялся Пан, не раздумывая, схватил татарина за ногу, сорвал с седла и, пока тот приходил в себя, выхватил из-за голенища нож и всадил его в самое сердце врага. Потом вскочил в чужое седло и закричал на все ратное поле:

— А ну, жми-дави, чертяка! — Почуяв сильную руку, копь заржал, поднялся на дыбы и давай копытами топтать татар.

— Эх, ладно! Эх, утешно! — загорелось сердце у Мещеряка. Схватив дубину, он врезался в орду…

— Грабежники! На Русь бегать, селян зорить! — ярился Матвейко и бился беспощадно.

Алышай, мокрый, оглушенный, еле ушел в лес, за ним, огрызаясь по-волчьи, отступили ордынцы.

Казаки валились от усталости. Косые длинные тени легли у лиственниц. Солнце уходило за холмы. Где-то в чаще бился о камни, бурлил и звенел ручей. Темный лес был полон вечерней тишины, смолистых запахов и коварства. Ермак не велел идти за татарами.

Кормчие провели струги за протянутые через реку Цепи. Налетевший ветер слегка покачивал ладьи, они поскрипывали. На берегу под ракитой раздавалось печальное пение: поп Савва отпевал грех убиенных казаков. Шумела листва, синий дымок смолки из кадильницы вился над обнаженными головами.

Матвейко Мещеряк с десятком воинов собирал на бранном поле брошенные татарами юшланы, саадаки, щиты и копья. И, что греха таить, снимал сапоги и халаты.

— На тот свет и так добегут! — говорил хозяйственный атаман.

Раненых перенесли на струги и снова поплыли. Было тихо на воде и в лесу, только на стругах повизгивали уключины.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Татары на время притихли, беспрестанные схватки утомили и казаков. Многие из товарищей остались лежать в одиноких безвестных могилах. Невольно в душу просачивалась тоска. Тучи комаров и гнуса донимали казаков, особенно страдали раненые и больные. Не хватало кормов. Перебивалигь полбой, кореньями, стреляной птицей да зверьем, доедали заплесневелые сухари.

Тихо доплыли до устья Тавды. Широкая темная река вливалась в Тобол. Заходило солнце, и хвойные затихшие леса по берегам были угрюмы и мрачны. Разбили стан, разожгли костры. Проводники, показывая на реку, говорили:

— Глубокая река, люди плавали вверх до Югорского Камня. А за ним, перевалив его, попадали в Пермскую землю.

— Русь! — сразу у многих защемило сердце.