Ермак

Денсима открыла глаза и зашевелилась, когда все стихло во дворе. Густая темная ночь придавила землю и городок, мерцали редкие звезды, а во дворе тоскливо выла собака. Денсима догадалась: не стало больше ее сына Алея. Старая татарка упала на кошму и тоже завыла, забилась в горе…

Казаки скакали по степи. Кони их вспотели и утомились, под копытами чавкала липкая грязь. Вот и Сиваш! Скакун Ермака зафыркал, но полез в воду. Лиманы разлились, было глубоко. Потеряв дно, жеребец поплыл, поплыли и другие кони. Когда казаки выбрались из топкого лимана, стало рассветать, подул южный ветер. Ермак искоса поглядывал на Клаву, прикрытую черной косматой буркой. Она прямо держалась на коне, лицо ее побледнело, но серьте глаза были полны отчаянного блеска.

«Хороша девка, ей бы казаком родиться!» — одобрил Ермак.

Взошло солнце, и казаки сделали в балке привал. Разложили костер и стали греться. Клава сбросила тяжелую бурку и, сидя у огня, отжимала мокрые косы, — были они толстые. Сначала она только и занималась ими, но, взглянув мимолетно раз-другой на Ермака, задумалась. Что случилось — не понимала и сама казачка. Смотрела и все больше ощущала сладкую истому в сердце. Оттого, что Ермак держался сурово и не глядел на девушку, ей было печально и обидно. Веселый Брязга вертелся козырем, он то заговаривал с ней ласково-нежно, то дерзко шутил, но Клава почти не отвечала ему.

Иван Кольцо заметил перемену в сестре и спросил удивленно:

— Ты что это печалишься?

Молодая казачка вспыхнула и отвернулась, но скоро овладела собой и, смело глядя брату в глаза, шепнула;

— Люб мне Ермак!

Кольцо присвистнул: «А как же Брязга?». И строго сказал:

— Смотри не балуй, Клава! С казаками озоровать не допущу, — порушишь товариство!

Клава зарумянилась, сверкнула глазами, но промолчала.

Занялся солнечный осенний день, догорел костер, и казаки тронулись в путь. Лесная чаща пестрела красными листьями кленов, золотом берез и кровавыми каплями ягод калины. Над тропой в золотистом воздухе плясали мошки…

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

Сроднился Ермак с Диким Полем, с ратными людьми и со всей станицей. Жил он, однако, на отшибе, в своей нетопленной неуютной хибаре. Был повольник суров и требователен к себе, не видели его ни хмельным, ни сластолюбивым. Напрасно к нему, одинокому, забегала сероглазая Клава, бряцала золотыми монистами и вела лукавые речи. Ермак угрюмо слушал ее.

Иногда Клава шаловливо таращила глаза, из которых брызгал смех, и, дерзко смеясь, предлагала:

— Возьми меня, казак, в женки!

— Хватит шутковать, насмешница, — строго прерывал ее Ермак. — не быть тебе доброй казацкой женкой!

— Ан врешь, буду!

Клава смеялась и злилась.

— Хочешь печку твою истоплю, рубаху постираю. Я все могу! Я коренная станичная девка. Ой, какой рачительной женкой буду!

Кровь бушевала в здоровом теле казака, но он не хотел поддаваться мимолетной страсти:

— Уйди, а то зарежу!

Клава испуганно пятилась к двери.

— Ты и впрямь… это сделаешь? — спрашивала она, не сводя с Ермака пристальных глаз. Ноздри ее короткого прямого носа жадно трепетали.

Ермак тяжело дышал. Казачка быстро подбегала к нему, обжигала поцелуем и, смеясь, исчезала.

Казак оставался один, ошеломленный. Среди зарослей шиповника мелькали красные шальвары Клавы, и пламя их долго стояло в глазах Ермака. «Огонь девка! — смятенно думал он. — Ох и беда мне! Но нет, не поддамся, не свяжу себя!.. Другое мне на роду написано…» — отгонял он прочь соблазн.

Скоро не только Ермаку, но и всему Дону стало не до радостей и не до гульбы — в донские степи пришел страшный голод. В понизовых станицах хлеба не сеяли, а в верховьях, в казачьих городках, нивы пожгло солнце. В ногайских степях не хватало корма и гибли стада. Это еще больше усилило беду. От голода умирало много людей, трупы валялись на перепутьях и тропах.

В довершение беды атаман Бзыга, по-прежнему сытый и жирный, ни о чем не беспокоился. На жалобы казачьих женок и ребятишек он выходил на крыльцо станичной избы и успокаивал их:

— Вы потише, женки, потише!.. Чего расшумелись?

— Нам хлебушка, изголодались!

— А я что, нивы для вас сеял? — усмехаясь, разводил руками Бзыга.

— Хлеба не сеял, а амбары полны! — закричала истомленная женка.

— Амбары мои, и я им хозяин! — отрезал атаман. Прищуренными глазами он бесстыдно обшарил толпу станичниц и закончил с насмешкой: — Нет хлеба у меня для всех, а вон той гладенькой молодушке, может, и найдется кадушечка пшена!

— Подавись ты своим хлебом, кобель толстогубый! — обругалась смуглая красивая казачка. — Женки, идем сами до амбаров!

— Ты только посмей, будешь драна! — пригрозил враз насупившийся Бзыга. — Ты гляди, рука у меня злая, спуску не дам!

Ермак все это видел и слышал, и сердце его до краев наполнялось гневом. Больно ему было смотреть на исхудалых детей и стариков. Ермак ломал голову, но не знал, как помочь общему горю. Он и сам еле-еле перебивался, — выручало лишь железное, крепко сколоченное тело.

Утром он сидел, задумавшись, в своей хибаре. Скрипнула дверь, и в горенку, сутулясь, вошел Степанко.