Ермак

В глазах у Максима потемнело, голос дрогнул: «Не может того быть во веки веков!» — закричал он.

Ермак спокойно огладил бороду, поднял на господина веселые глаза: «Все может быть. Каждый человек тянется к солнцу!..»

Светило яркое солнце, когда дружина подошла к Усолью. Играло голубизной небо, не грязнили его белесые клубы варничного дыма. Чуть сыроватый ветер обдувал лица. Тишина простерлась над миром. Казаки притихли и зорко поглядывали на высокие тесовые ворота, которые вели в острожек Максима и теперь были накрепко закрыты.

«Что, стервятник, перепугался?» — со злорадством подумал Ермак.

Посад, в котором ютились солевары и рудокопы, безмолвствовал. Но когда казаки вступили в улицу, со всех сторон набежали люди, лохматые, одетые в рвань. Они густой*толпой окружили казаков, и каждый с душевной болью выкрикивал свои обиды, свое наболевшее:

— Без хлебушка третью неделю сидим…

— Солью зато изъедены!

— Андрюшку в шахте задавило, а хоронить не дают.

— Помилосердствуй, атаман!

Сидя на коне, Ермак сумрачно разглядывал толпу. Лотом поднял руку.

— Пошто бунтуете, люди? — выкрикнул он. — По-шго еще горшего худа не боитесь?

Вперед вышел Елистрат Редькин с перевязанным глазом. Он неустрашимо стал против атамана:

— О каком худе говоришь, атаман? Коли пришел угощать плетью, то добей первого меня! Каждая кровинушка наша кипит от гнева. Выслушай нас.

— Говори, в чем дело? — приказал Ермак. — Сказывай, что тут вышло?

Солевар поднял руки:

— Тише, братцы. Ордой шумите!

Голоса стали стихать. Одинокие выкрики бросались торопливо:

— Говори всю правду!

— А то как же? Известно, расскажу всю правду! — успокоил работных Елистрат и поднял уцелевшее око на Ермака. И такую боль и страдание прочел в его взгляде атаман, что сердце у него заныло.

— Говори же твою правду! — глухо вымолвил он.

Редькин взволнованно заговорил:

— Работой душат… Весь день едкий пар ест глаза, спирает грудь. Каторжная работенка, от темна до темна!

— А о пахарях? А о рудокопах? О жигарях забыл! — закричали с разных сторон.

— А рыбаки?

— Ио рыбаках, — продолжал прерванную речь Редькин, — и о пахотниках, и рудокопщиках, о всех смердах, атамане, мое слово душевное. Все мы голодны, волочимся в наготе и в босоте, — все передрали. И силушку свою вымотали. Женки на сносях до последнего часа коробья с солью волокут в амбары, ребята малые, неокрепшие уже силу теряют, надрываются. А вместо хлебушка — батоги и рогатки. Многие в леса сбежали, иные от хвори сгинули, а то с голоду перемерли.

Казаки стояли, понурив головы. Проняло и их горькое слово солевара. Многие вздыхали: не то ли самое заставило их бежать с Руси в Дикое Поле?

Конь Ермака бил в землю копытом. В тишине тонко позвякивали удила. Елистрат продолжал:

— Сил не хватит пересказать все наши обиды. Праздников и отдыха не знаем, поборами замучили. Не успел в церковь сбегать, — плати две гривны, в другой раз оплошал — грош, а в третий раз — ложись в церковной ограде под батоги. Богу молятся Строгановы, а сами нутром: ироды!

— Ироды… — словно эхо, отозвался атаман. Но тут же спохватился и сказал — Ты тише, человече, а то как бы холопы этого ирода тебя плетями не засекли!

— Батько! — вскричал Дударек-казак. — Вели унять смутьянов — душу рвут своим горем!

— Стой! — гневно отрезал Ермак. — Тут все тяготы к нам принесли, слушать мы должны и понять! Мы — не каты! Эй, солевары, браты-горщики, расходись! Бить вас у нас рука не поднимается, а прощать — силы нет.

— Уходи! — закричал Ерошка Рваный. — Уходи, казак, отсюда. Мы сами с господином управимся…

— Мы все тут покрушим! Все сожгем! — закричали холопы.

— Вижу, что так и будет! — сказал Ермак и поднял руку. — Слушайте меня, работяги! Пожгете варницы, затопите рудники, все запустеет тут — вам же хуже будет. Разойдитесь, браты! А я упрошу господина помиловать вас, смягчить вашу тяжкую жизнь. — Ермак тронул повод, и застоявшийся конь понес его среди бушующих солеваров. Они все еще кричали, жаловались, но давали казакам дорогу.

Ворота острожка распахнулись, и навстречу Ермаку вышел Максим Строганов, одетый в малиновый кафтан, в мурмолке, расшитой жемчугом. За ним толпилась многочисленная челядь — спальники, хожалые, псари, медвежатники, выжлятники, ловчие. Они жили привольно, сытно, и для господина готовы были на любую послугу. Хозяин поднял руку и, прищурив лукавые глаза, ощупал пышную бороду.

— Так что ж ты, атаман, не разогнал смердов? О том мы просили нашего дядю Семена Аникиевича. Разве он не сказывал тебе нашей просьбы?

— Сказывал, — резко ответил Ермак и выпрямился на коне. — Но мы в наймиты не шли. Не можно бить и калечить за правду человека. Люди робят от всей силы, а заботы о них нет. Скот свой и тот бережешь, хозяин, а смердов и за скот не считаешь!

— Помилуй бог, казак, о чем молвишь? Тут как бы и не ко времени, и не к месту! — Строганов покосился на дворню.

— Это верно, может и лишнее сказал, — счел нужным согласиться Ермак. — Но от всего товариства казацкого скажу. Не для того сюда шли, чтобы смердов бить. Не будем, господин! И тебе не советую. Миром договорись. Помилосердствуй!..