Ермак

Строганов опустил глаза, круто повернулся и пошел в хоромы, — так и не позвал атаманов в гости. Он долго расхаживал по горнице, все думал. «Не ко времени!.. И впрямь, ноне идет война с ливонцами, не до свар царю. Не будет слать стрельцов, коли что!» — Максим хмурился, кипел злобой, но все чаще раскидывал мыслью, как и в чем уступить.

Простояли казаки в Усолье неделю. Поутру, после Троицына дня, над солеварнями заклубился белесый дым, и опять в шахту полезли рудокопы. Наказал Строганов выдать из амбаров холопам зерно и заколоть быка на мясо.

К Ермаку пришел Ерошка Рваный и поклонился:

— Послушались твоего совета, ноне зачали новую варю. Приходи-ко, атаман, взгляни на работенку нашу.

— Приду, — довольный, что удалось предотвратить грозу, ответил Ермак.

Он пришел на другой день. Большая потемневшая изба была заполнена соляным паром, от которого сразу запершило в горле. Ермак с любопытством вгляделся: большой цирен, подвешенный на железных полотенцах к матицам, испускал пар. Под ним, в глубокой яме, пылал огонь, от которого и нагревался рассол. Повар Ерошка зорко всматривался в кипеж раствора, из которого начинала уже рождаться соль. Тут же хлопотали два подварка, да ярыжки время от времени подбрасывали дрова в огонь, остряками к устью печи. Подварки, наверху у цирена, все время подбавляли рассол, который ведрами подавался из ларя.

На ресницах и бороде солеваров оседал соленый налет. Ермак ухватился за свою кучерявую, и под пальцами тоже заскрипела соль.

«Этак в мощи обратишься», — невесело подумал атаман и услышал, как в цирене пошел шум.

Что такое? — поднял он глаза на повара.

— Началось кипение соли! — выкрикнул Брошка и махнул подваркам — А ну, живей, живей!

Подварки бросились к железным заслонкам печи и стали умерять жар, а повар поднялся к цирену и огромной железной кочергой равномерно разгонял рассол…

Так и не дождался Ермак полного увару, когда стала оседать белоснежная соль. Откашливаясь, весь распаренный, потирая глаза, он выбежал из варницы.

За ним вышел Брошка:

— Ну, как тебе понравилась наша работенка?

— Подвиг трудный! — ответил Ермак.

Солевар присел на бревнышко и со вздохом сказал:

— Вот видишь… каторга! А мы тихи… и мало того: любим эту каторгу, работу то есть…

Ермак грузным шагом вошел в острожек. Мысли были злые, непокорные. Он чутьем догадывался, что не простят ему Строгановы непослушания, но не мог поступить иначе. И в самом деле, Максим закрылся у себя в хоромах и больше не показывался.

А в избах, на постое, казаки кричали:

— Хватит, наслужились у господ. Нам бы в Сибирь идти, зипунов пошарпать!

— В Сибирь!

— Дорога трудна! — осторожно заговорил Матвей Мещеряк. — Лето давно на перевале.

— Брысь! — заорал на него полусотник Брязга. — Для нас, ходунов, лишь бы до урманов добраться!

Гомон стих, когда появился Ермак, медный от загара, решительный.

— Что за крик? — сурово спросил он.

— Батько, — кинулся к нему Брязга, — спор вышел. Осатанело нам от скуки, без драки, ей-ей, с ножами друг на друга кинемся. Обленились, яко псы.

И разом заорали десятки глоток:

— Веди, батько, в Сибирь. Тут у господ нам не житье!

Атаман взглянул на разгоряченные, возбужденные лица казаков, на задорные глаза и махнул рукой:

— Тихо, дай подумаем! — и опустился на скамью. — И чего вдруг взбесились?

— Эх, батько, ну что нам тут! Жить весело, а воевать некого! — со страстью вырвалось у Дударька. Все захохотали. Атаман снял шапку, положил рядом. Он понимал тоску повольников, понимал и то, что у Строгановых не жить ему больше.

— Хорошо, — тряхнул он седеющей годовой, — подумайте, браты, хорошенько обмыслите, а там обсудим. Только больше разуму и меньше гомозу!..

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Семен Строганов пребывал в своем любимом Орле-городке и с часа на час ждал вестей о казачьем походе в Усолье. Сдвинув густые нависшие брови, закинув за спину руки, он нелюдимо бродил по своим огромным покоям и думал о совершившемся в Усолье. «Если не погасить воровской пожар, то пламя, поди, доберется и до Орла-городка. Пойдет тогда крушить». Строганов встал перед громадным иконостасом со множеством образов в драгоценных окладах, осыпанных самоцветными камнями и бурмицкими зернами, и начал молиться. Молитвы были простые, земные:

— Господи, покарай злых и дурных смердов! — шептал старик пересохшими губами. — Нашли на них казацкую хмару. Пусть порубят и потерзают их ермачки!

Земно поклонившись образу спаса, Семен встал кряхтя и удалился в свою сокровенную горницу. Большая и светлая, она отличалась от других простотой. Стены и потолок ее были из тесаного дуба, чтобы служили навек. Необитые и неразрисованные, они были чисто выскоблены и вымыты. Кругом — лавки и шкафы из ясеневого дерева, а под окном большой стол, на котором лежали мешочки соли, куски железа, олова и — на видном месте — большие счеты, гордость строгановского рода.

Старик уселся в кресло и стал выстукивать на костяшках. Он любил в тихий час посчитать свои богатства.

Ровный свет лился от лампад, и слегка потрескивало пламя восковых свечей. Был тот покой, какой обычно овладевал им в позднее время.