Есенин

Есенин, никогда не бывавший даже рядом с «Яром», «Стрельней» и «Славянским базаром», вспомнил, что в соседнем ресторане «Древность» действительно в последнее время стало чересчур уж шумно, людно и скандально. И звенящие бубенцами тройки с кутящими напропалую купцами вспомнил. И афиши о гала-балах с танцами до утра, о маскарадах, о всяческих бенефисах вспомнил.

   — Я, конечно, не ходок в игорные дома, — продолжал Воскресенский, — но слухом земля полнится. Сведущие люди утверждают, что никогда ещё в Москве так крупно, неистово и безоглядно не играли в карты, как в последнее время. За зелёными столами проигрываются целые состояния. Словом, да будет вам известно, Москва вступила в предвоенную пору. Идёт пир во время чумы!

Воскресенский замолк и подмигнул Анне:

   — А теперь, хозяюшка, угощай чаем!

Пили чай молча. Слова Воскресенского о том, что до войны остались считанные месяцы, перевернули в Есенине всё. Он думал о России и как бы видел своих современников в серых шинелях и с винтовками, к которым привинчены трёхгранные штыки, как бы слышал стоны и рыдания миллионов солдаток, многие из которых не дождутся своих соколиков, слышал шёпоты одетых во всё чёрное старушек-матерей, возносящих слова молитвы к Иисусу Сладчайшему, к непорочной Деве Марии, к Угоднику Господнему Николаю из Мир Ликийских, к разящему змия святому воителю Георгию Победоносцу. И во всех молитвах одно: спаси и помилуй, Господи, единоутробного сына — кормильца, хранителя, заступника от горя и бед.

Есенин смотрел на Владимира Евгеньевича и Анну, но не видел ни его, ни её.

   — Он как конь в шорах, — сказала Анна о Сергее.

   — В шорах? — переспросил Воскресенский, не уловив её мысли, а в её словах была горечь: ей хотелось, чтобы Сергей не видел сейчас никого и ничего, кроме неё, но она, чуткая и умная, понимала, что даже в день его первого поцелуя и признания ей в любви — она, её плоть и душа, сейчас для Есенина только ничтожно малая частица того, что вчера он звал Русью, а сегодня зовёт Россией. А что такое, в сущности, Россия? Неповторимая природа — поля, леса, горы, реки, озера — и на этом фоне народ, история, грядущая революция. Ей было одновременно и радостно, и тревожно, и грустно. Вот ведь какой человек отдал ей своё сердце! В то же время её подавлял жизненный парадокс: если бы сейчас, сию минуту она, Анна, заслонила собой в его уме и сердце Россию, ей было бы стократ грустнее и даже обиднее, потому что полюбила она в Есенине поэта, которому Россия всего дороже, любимей и необходимей.

Поняв, что Анна домой не собирается и, скорее всего, проведёт ночь у Сергея, Воскресенский вдруг засуетился и наспех выдумал причину спешного исчезновения:

   — Засиделся я с вами, а меня приезжий ждёт. Истомился, наверное, сердечный. Кстати сказать, замечательно интересный человек, молодой парень, рабочий из Питера. Я его с вами, Сергей Александрович, непременно познакомлю.

   — Кто же это? Наверное, большевик? — заинтересовался Есенин.

   — Нет. До партии он ещё не дозрел. Но, уверяю вас, редких качеств юноша. Я бы его назвал революционным романтиком.

   — Познакомьте, — попросил Есенин.

   — Непременно. Вам как поэту Россию надо знать во всех её ипостасях.

Наскоро попрощавшись, Воскресенский ушёл. Есенин запер за ним дверь и обернулся к Анне — беспокойный, взволнованный, охмелевший от трепетной радости.

Сдерживая себя, он шёл к ней медленными, некрупными шагами, а подойдя, стал нежно целовать лоб, брови, глаза.

Она без слов поняла, что наступает их первая ночь.

2

Есенин проснулся позже обычного. За окном стояло серовато-голубое осеннее утро, давно сменившее предрассветную туманную муть. Определить время было нельзя: часы-ходики не тикали — забыли вчера завести. Он обвёл сонными глазами комнату. Взгляд остановился на белом пятне, резко нарушавшем коричневатую желтизну обоев. Это был слепок с подлинной гипсовой маски Александра Сергеевича Пушкина — драгоценный для Есенина подарок Николая Сардановского. Где отыскал и как сумел приобрести пушкинскую маску, Сардановский почему-то держал в секрете.

Гипсовая маска Пушкина всегда наводила Есенина на размышления, и он подумал, что из всех русских поэтов Пушкин, пожалуй, больше и глубже всех знал свою Россию. Эту мысль прервало вдруг воспоминание о посещении Ваганьковского кладбища с его великолепием пышного осеннего увядания — с винно-красной листвой клёнов, с золотом берёзок, с одинокой осинкой, палево-багровой, горевшей, как неопалимая купина.

Он смутно догадывался, что кладбище незабываемо вошло в его память, потому что там он впервые поцеловал Анну, а потом была ночь, явившая чудо нераздельной близости — его и Анны.

Тотчас вспомнилось, что нынешней ночью Анны с ним не будет. Это огорчило его. Он с досадой подумал о матери Анны — милейшей в общем-то Марфе Ильиничне, заподозрив, что предстоящая — пусть краткая! — разлука с Анной — это её, Марфы Ильиничны, коварная выдумка, умышленное вмешательство в их с Анной любовь.